— Меня зовут Донсон Фальк. Милостью высокородного Квинта Мателлина на меня возложены обязанности управляющего этого дома.
Все молчали, кажется, даже перестали дышать. Новый управляющий — это всегда рулетка. Новые правила, новые требования, новые порядки. Гаар изо всех сил вцепилась мне в руку, прижалась щекой к плечу:
— Начнет продавать. Они все с этого начинают.
В голосе слышался такой испуг, что я невольно обняла ее:
— Это еще не известно.
Но мне самой было не по себе. Паук исчез. Но кто пришел вместо него?
Глава 32
Мои опасения оказались напрасными. Как и переживания Гаар. Впрочем, все равно слабо верилось. Я искала подвох. Во всем. Но не находила. Этот новый управляющий, этот Донсон Фальк обращался со мной едва ли не как с госпожой. Разве что говорил мне «ты» и не кланялся. Он без всяких ужимок объявил мне, что на мой счет у него особые указания господина. Будто признавал мое положение, даже не пытался намекать на «мое место».
Донсон казался полной противоположностью паука. От внешности до повадок. Худой, резкий, с ввалившимися щеками. Горбоносый и надменный, с вечно полуприкрытыми темными глазами, будто наполовину спал. Гаар со смехом говорила, что, кажется, в понимании Донсона Фалька это величие и степенность. Да, теперь она смеялась, как следует, усвоив, что расположение управляющего распространялось и на мое окружение.
Гаар сказала, что даже оба тотуса признали его превосходство перед Огденом — большей частью потому, что он не начал с продаж, как все боялись. Сильвия перед ним благоговела и всячески старалась угодить. Даже поговаривали, что вальдорка влюбилась. Я невольно представила их парой и не сдержала усмешки — сложно вообразить меньшую гармонию.
С появлением нового управляющего Полита будто забыла дорогу в мои комнаты. Гаар говорила, что та иногда околачивалась в галерее, будто караулила, но не смела заходить дальше. Уж не знаю, чем пригрозил ей Донсон, но что бы это не оказалось, я была попросту счастлива. А если бы Донсон ее продал — мы втроем точно устроили бы праздник. Но я не смела даже намекать об этом. Меня почти устраивало просто не видеть ее. За последнее время мне впервые было так хорошо и спокойно.
Мира с дребезжанием вкатила в комнату сервировочную тележку — забрала в кухне ужин. Я отложила книгу, поднялась из кресла у окна. Темнело, сад уже начал сереть.
— Что-то ты долго.
Мира пожала плечами:
— Кувшин никак не могли найти. Растяпы. Сами переставили — и сами потеряли.
— А где Гаар?
Мира уже ловко расставляла тарелки на столе:
— Опять Сильвия привязалась. Что-то понадобилось. Может, сегодня уже и не придет.
Я подняла один из колпаков на столе, с наслаждением втянула запах жареного мяса. Просто прелесть!
— Поешь со мной, — я кивнула, указывая Мире на тарелки.
Та покачала светлой головой:
— Вдруг управляющий увидит.
Мы уже ели за одним столом, но Мира отказывалась каждый раз и сдавалась только после уговоров. Донсон Фальк смотрел на это сквозь пальцы — ему так велели, но девочка никак не могла привыкнуть. Она выросла в этом доме, порядки Огдена стали ее условными рефлексами. Порой мне становилось не по себе, когда в ее жестах и реакциях я видела испуганного дрессированного зверька. Она не знала своих родителей, даже не знала своего точного возраста. Если бы не Ник Сверт, скорее всего я бы тоже была такой. Пугливым зверенышем с набором простых природных инстинктов. Но Мира была умницей. Она училась читать всего лишь месяц, но уже вполне бегло складывала по слогам и комично декламировала Тита Моэнса, расставляя ударения, как попало. Мне нравилось думать, будто она была моей маленькой сестренкой. Если Гаар я считала подругой, то к девочке испытывала какие-то особые чувства. Я пыталась создать крошечное подобие семьи, но эта мысль пугала меня. Я будто старалась вернуть привычный мирок с Белого Ациана. Тут же приземляла себя, убеждая, что не стоит пытаться вернуть невозможное, но снова и снова возвращалась к этим мыслям.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мне не хотелось есть одной. Мне всегда казалось это неправильным, когда ты ешь, а остальные захлебываются слюной. Тем более Мира. Как она смотрела на капанги! Впрочем, как и Гаар. Да и я сама. Сложно было придумать более имперское блюдо. Даже характерный вкус, который, как я слышала, многие имперцы не любили, мы все втроем находили совершенно необыкновенным. У нас создавалось впечатление, что мы едим что-то до невозможности запретное. Мне даже подавали их точно так же, как господам: под колпаком из жидкого стекла, с воткнутыми в каждый плод крошечными вилочками. В тотусах капанги не видели.
Мира сдалась. Принесла стул и села напротив. Сжалась, ерзая. Она всегда смущалась, когда садилась за стол. Наверняка ей казалось, что она делает что-то недозволенное. Я разлила по бокалам алисентовый сок, похожий на чернила. Тимон утверждал, что он очень полезен, и настаивал, чтобы мне его подавали каждый день. Я, конечно, даже не пыталась возражать, но находила его слишком приторным. Казалось, еще немного, и сахар захрустит на зубах. Неудивительно, что из него предпочитают делать знаменитое имперское вино вместо того, чтобы пить в чистом виде. А Мира этот напиток обожала. И зачастую случалось так, что я ограничивалась всего лишь одним бокалом, а девочка допивала все остальное. Но остальным об этом знать было совершенно не обязательно. На кухню возвращался пустой кувшин — и это всех устраивало.
Она хлебнула сок, на смуглом личике остались яркие сиреневые усы:
— Как ты думаешь, может быть вот так всегда?
Я нахмурилась:
— Как?
Мира пожала плечами:
— Ну, вот так… Чтобы я не возвращалась в тотус?
Я промолчала. Даже отвела взгляд. Я сама хотела этого. Мне вдруг стало так неловко перед ней. Она ведь вправду думала, что я что-то могу. А я будто играла чужую роль. Чувствовала себя самозванкой.
Я тоже глотнула сок, чтобы скрыть неловкость. Врать ей не хотелось.
— Я не знаю. Наверное не стоит думать об этом. Радуйся, что сейчас мы здесь.
Мира потянулась за капангой, разжевала, прикрывая от наслаждения глаза, вновь запила. Она просто блаженствовала в этот момент, будто забыла обо всем. Мне нравилось смотреть на нее, когда она так счастлива. Это было искренне. Она уплетала капанги, запивала соком, будто на столе больше ничего не было. И успокоилась лишь тогда, когда опустошила и блюдо и кувшин. Я осилила лишь свой дежурный бокал и жареное мясо. Усмехнулась, глядя на нее:
— Ты такая маленькая, куда столько умещается?
Мира широко улыбнулась, пожала плечами:
— Так ведь вкусно. Я бы еще съела.
Я строго покачала головой:
— Хватит! Еще плохо станет. Даже самым вкусным блюдом можно объесться.
Она изменилась в лице, посерьезнела:
— Если тебе не нравится — скажи. Я так больше не буду.
Я улыбнулась:
— Нет, что ты! Ешь, сколько хочется. Я просто переживаю.
Она вновь повеселела:
— Тогда не переживай. Все будет в порядке.
Мира принялась убирать со стола, гремя моранским фарфором. Даже что-то напевала себе под нос. Я прислушалась и прыснула со смеху, обнаружив, что она перекладывает на неведомый мотив прочитанное накануне стихотворение. У нее была неплохая память. Это оказалось так трогательно, что я побоялась ее спугнуть. Подошла к окну, смотрела в темнеющий сад, легонько поглаживая живот. Все еще почти плоский. А мне так хотелось скорее почувствовать под ладонями приятную округлость. И шевеление. Крошечные ручки и ножки. Казалось, тогда я уже смогу обнять своего малыша. Но тут же ругала себя за торопливость. Пока он здесь, со мной — он только мой. Безоговорочно мой.
Звук разбившегося фарфора заставил меня вздрогнуть всем телом. Я порывисто обернулась:
— Мира! Нужно быть…
Слова застряли в горле. Девочка стояла на коленях рядом с разбитой тарелкой, обхватив себя руками.
— Что с тобой? — Я подбежала, опустилась рядом: — Ну? Что?
