«Издеваешься?»
— Ну, какое там родство! — отмахнулся Генрих. Ему показалось на мгновение, что Наталья знает даже больше, чем он подумал мгновение назад. Но фамилия Ягеллон удивила ее не на шутку, так что, скорее всего, на такую глубину она еще не копнула. Да, если бы и копнула, что с того? Есть и есть, только ленивый не знает! Но, как говорил Александр Сергеевич, «мы ленивы и нелюбопытны».
«Что есть, то есть…» — Генрих посмотрел на Наталью и развел руками, словно извиняясь за историю, которую рассказал.
— Глупая история, если разобраться. Кровавая, жестокая и глупая. Но одно другому не помеха.
— Что же произошло на самом деле?
— Ты хочешь услышать еще одну версию событий? Изволь! — Генрих решил плюнуть на доводы разума и выпить. — Тебе налить?
— Даже и не знаю…
— Значит, налить, — он плеснул им обоим по чуть-чуть и снова обернулся к Наталье. — Понимаешь, Тата, какое дело, я ведь тебе рассказываю все, как было. Так я это все видел, так понимал. И не я один. Месяца не прошло — я еще и до Сибири не добрался, этап только-только Заитилья достиг — а мне уже сообщают… — Он вздохнул, вспомнив тот день в холодной степи, впервые за весь разговор ощутив приступ гнева. Этот гнев… Генрих был уверен, что все давным-давно перегорело, угасло. Костер превратился в кострище, и все такое. Однако ничего не умерло, оказывается. И огонь лишь дремал под пеплом и золой. Ждал своего часа. Дождался. Полыхнул неярко, пробуя силу, когда Генрих просматривал содержимое двух картонных коробок, заполыхал, едва ли не в полную силу, сейчас, едва вспомнились те горестные дни.
— Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!
— Генрих!
Похоже, он надолго задумался, вспоминая тот день, переживая его по новой.
— Извини!
— У тебя было такое лицо…
— Плохие воспоминания, знаешь ли, — извинился он. — Думал, забылось уже, не болит, а оно вдруг разом, как полыхнет! — Генрих залпом выпил старку, налил еще и выпил почти без паузы, не успев даже по-человечески вздохнуть. — Извини! Так о чем я говорил? Про степь? Про Заитилье весной сорокового?
— Оставь! — она встала, шагнула навстречу. — Забудь! Неважно! То есть, нет! Ну, что я горожу! Важно! Но…
— Я понял, — кивнул Генрих, и поднял руку ладонью вперед, останавливая порыв женщины. — Но давай уж, я тебе эту историю расскажу до конца. — Он налил себе еще, в висках стучало, и в горле то ли ком встал, то ли спазмом сдавило. — Сейчас…
Взял еще одну папиросу, закурил, вдохнул дым, показавшийся вдруг сухим и горьким, как вкус пустыни, задержал дыхание и не дышал, пока не повело голову.
«Вот так!» — виски отпустило, но зато в ушах поплыл тихий звон, словно кто тронул осторожно серебряные бубенцы в уборе тройки. Не здесь, не рядом, где-то в отдалении…
— Я шел с уголовными, а не с политическими. Вот в чем фокус. Неприятно, но, как выяснилось, не смертельно. — Рассказывать стало тяжело, хотя, казалось бы, чего уж теперь! Четверть века прошло, и все, что осталось в прошлом — руины, поросшие…
«Ну, чем там все это порастает? Быльем? А былье — это что, фигура речи или сорная трава?»
— Уголовники народ тертый, жизнь знают не понаслышке. Они быстро уяснили, что слабины не дам, и спуску — тоже. Отстали. Что с меня взять? Опасный тип, Наташа, убийца или кто похуже. Одним словом, разжалованный офицер. Я не знал тогда, что и звание, и ордена, — все оставалось при мне. Ведь генерал-майором являлся не какой-то там выдуманный из-за паранойи Константина Павловича Шершнев, а князь Степняк-Казареев, и ордена — все до единого — принадлежали тоже князю. Однако мне никто этого не объяснил, и зря, между прочим. Но что сделано, то сделано. А в тот день я получил на руки официальное извещение, что жена покинула меня, и фамилии моей более не носит.
— То есть, она ушла от тебя, когда ты… Постой! Формальный развод? Отказалась от титула? Я правильно тебя поняла?
— Что тебя удивляет?
— Зачем? — Похоже, даже такая умная женщина не всегда сразу ухватывает суть вещей. Или все дело в том, что Наталья влюблена?
«В кого?! — возмутился он собственной наивности. — В меня?! Экий вы, батенька, романтик! Ей-богу, идиот!»
— Ей что-нибудь грозило? — ну, вот, а теперь Наталья пыталась найти Ларисе оправдание. Вполне легитимная попытка, к слову сказать. Он и сам первым делом подумал…
— Я думал, что грозит, — сказал Генрих вслух, — но все равно, был… Как бы это сказать мягче? Огорчен? Да, пожалуй. Но не в этом дело. Буквально в тот же день, — совпадение или нет, не знаю до сих пор — ко мне подошел один уголовник и передал письмо с воли. Его за большие деньги переслал мне прямо на этап единственный остававшийся у меня настоящий друг.
— Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!
— Иван?
— Нет! — покачал головой Генрих. — Не Иван. Но имя этого человека мы называть вслух не станем. Сама знаешь, есть вещи, для которых нет срока давности. Слушай дальше, и все поймешь. Так вот письмо… Весьма сдержанное, следует отметить. Осторожное. Написанное так, что попади оно в чужие руки, не вдруг поймешь даже, кто его писал, мужчина или женщина. Но дело не в форме, а в содержании. Из письма я узнал, что император сильно гневается и никого не хочет даже слушать. Заступников моих гонит прочь, а такие, к слову, нашлись. Немного, но были. И одной из них, как и следовало ожидать, оказалась моя покойная матушка. Он ее выгнал прямо из-за праздничного стола. Отмечали Рождество… Говорят вел себя по-хамски… Но это уже совсем другая история. Друзья мои — многочисленные, как мне помнилось — ничем себя, однако, в создавшейся ситуации не проявили. Притихли даже те, кто не в опале, кое-кто съехал на воды или в дальние имения. Иван подался от греха подальше в Баден-Баден. Что же касается, моей жены, то по уверению автора письма, развод был необходим, чтобы выйти замуж за Берга, а Федор, просто чтобы ты оценила ситуацию, являлся начальником штаба моей бригады и по совместительству старинным другом…
— Вот же блядь!
— Весьма меткое выражение! — зло усмехнулся Генрих, бессильный унять не на шутку разгулявшиеся чувства. — Причем, Федору даже более подходит, чем Ларисе. Ну, если, разумеется, знать этимологию. Ты ведь знаешь?
— Обманщик, — кивнула Наталья, сразу же, по видимости, взяв себя в руки. — Вор, еретик…
— Ну, где-то так, — согласился Генрих и посмотрел в окно, там вовсю разгорался рассвет. — А еще через пару месяцев — и уже на каторге — пришел ко мне совсем другой человек. На этот раз, мой друг пошел куда дальше моральной поддержки.
— Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!
— Он организовал мне побег. Очень оперативно следует заметить. Буквально на ходу. Но подготовились не абы как. План был продуманный. Организация на «ять». И то сказать, человек этот и сам в прошлом боевой офицер, знал, на что идет. На такое, учти, и за деньги мало кто подпишется. Побег с каторги для государственного преступника… Полагаю, ты это можешь оценить. Однако он, этот бывший офицер, решился, взялся за дело, и не подвел. Побег удался, хотя, и вышел кровавым, хуже некуда. Все, что могло пойти не так, так и пошло. Если бы не наша отчаянная решительность — а отступать нам обоим, ему и мне, было некуда — никогда бы не прорвались. Однако ушли. Добрались до китайской границы, и «ауфидерзейн, любимая родина» — стал я в тридцать лет не маршалом, как мечталось, не Евгением Савойским, если понимаешь, о чем речь, а изгнанником, и дорога мне была или спиться, или в наемники. Решил, что кондотьером быть лучше, чем алкоголиком, да и жалеть уже было не о чем после всего, что случилось и… и не случилось. Вот, собственно, и все.
— Но…
— Я помню, — Генрих обещал «внести ясность», и слово сдержит. Внесет. Не полную, допустим, ясность, поскольку есть предел любой откровенности, но кое-что все-таки сказать следовало.
— Через несколько лет, — он рассказывал и сам дивился тому, что все это произошло на самом деле, и случилось именно с ним, а не с героем какого-нибудь романа, — я уже в Швейцарии обосновался и фамилию себе выдумал пристойную… В общем, мой друг, тот самый инкогнито… Он как раз путешествовал по Европе, и мы встретились в Люцерне. Не случайно, как ты понимаешь, и весьма конспиративно. С оглядкой, как говорится. Однако, главное — встреча. Столько лет не виделись, наговориться, представь, не могли, а времени — в обрез…
Слезы текли по ее щекам не переставая. Она хлюпала носом, кривила губы. Невыплаканные слезы, не разразившиеся рыдания лежали на ее сердце тяжелым грузом. Много лет. Полжизни…
— Н-да… — Генрих отогнал воспоминание и вернулся к действительности. — И вот тогда я узнал вторую версию событий, не страшную, а мерзкую.
— О том, что царствование непопулярно, государь знал, — Генрих продолжил с того места, где остановился, когда гасил в пепельнице окурок. Во рту было горько от табака, водки и желчи, накопившейся за эти длинные годы. — И о том, что болтают всякое, был осведомлен. Полагал, однако, все это неопасным, а репрессии — излишними. До определенного момента. Пока не узнал обо мне что-то такое, что вывело его из себя самым решительным образом. Что это такое никто не знал, не знал и мой преданный друг, но одно было очевидно. Я умудрился наступить императору на самую больную мозоль. Все остальное являлось по сути игрой. Дмитрий, мать его, решил напугать меня до смерти, и, следует признать, это единственное, в чем он преуспел. Ошибся, сукин сын, в другом. Он-то, мелкий пакостник, предполагал устроить фарс с переодеваниями, в лучших традиция восемнадцатого века, а вышло по-другому. Ему поверили, вот в чем проблема.
