тени невысокого терновника и поглядела на великана, неловко запрокидывая голову и улыбаясь. Он примостился рядом с нею да так близко, что Таня решила отодвинуться, но мешал куст. Она хотела встать, но подумала, что теперь сделать это неловко. А он сидел рядом, смотрел на нее, улыбался и молчал.
— Правда, что вы лучший землекоп в Кремнегорске? — спросила Таня.
— А не знаю, — просто ответил Мишка. — Отец меня всегда ругал, а вот люди хвалят… Может, и правда.
— Говорят, портреты ваши повсюду на стройке.
— Ты меня на «вы» не называй… кабы я старик был… ты меня просто: «Мишка» — и все!
Таня засмеялась.
— А портреты… это верно, есть… — проговорил он. — Да больно не похожи… Вот в журнале в одном… правда, хорошо вышло. Берегу его. В деревню поеду, тятьке покажу.
— Я видела, — сказала Таня. — Хорошо…
Мишка обрадовался Таниным словам и, сам того не замечая, бережно обнял ее за талию.
Таня вскрикнула, вскочила, гневно посмотрела на растерявшегося великана и, схватив упавшую к ногам книжку, побежала в гору.
Он мог бы догнать ее, но не двинулся с места и только с грустной, виноватой улыбкой смотрел, как она убегает…
Весь следующий день он был больше обычного молчалив на работе и даже печален. Но траншею рыл еще азартнее и едва не сломал свою огромную лопату.
— Ты на кого серчаешь? — полюбопытствовал десятник.
— Не мешай, — Мишка яростно швырнул землю лопатой. — Зашибу…
Вечером он бродил у дома Пологовых, но зайти к ним не решился. Пришел он к этому дому и рано утром, но ее не встретил. Работал он в этот день трудно, тяжело, был мрачнее вчерашнего. Вечером отправился к Николаю, не застал его и вернулся в свою землянку.
Утром землекоп не вышел на смену, лежал молча на своей койке, закинув руки за голову, уставившись в потолок — на целую гирлянду новых лаптей. Лежал он в одежде, в ботах, ни о чем не думал и видел поле, темное от наплывших туч, поле — без единого цветка, без травинки… Мишка-землекоп тосковал.
Вернувшись со смены, товарищи сочувственно окружили его.
— Почему на работу не вышел? — спросил десятник. — Заболел? Чего молчишь? Если заболел, я так в сводку и запишу с твоих слов, выручу знатного землекопа.
— А вот мы сейчас проверим, — сказал какой-то рабочий и, подмигнув десятнику, вытащил из-под койки бутылку водки. — Лекарства хочешь, Мишка? Микстура — первый сорт!
Великан не глядя махнул рукой, вышиб бутылку, — стекло брызнуло, зазвенело по всей землянке, — отвернулся к стене.
— Ты, дура! — обиделся рабочий.
Десятник засмеялся.
В землянку вошел Николай.
Увидев Мишку, лежащего к стене лицом, тихо спросил, что с ним случилось, подошел, тронул его за плечо.
— Ты чего?
Мишка мгновенно вскочил с койки, схватил Николая за руку и повел из землянки.
— Ты мне друг, — сказал он. — Я знаю… друг. Лопату сделал. Потом… Таню привел… Мне бы на нее сейчас глянуть… одним глазком бы, одно бы слово сказать… Обидел я ее.
— Да что случилось? Толком говори.
Мишка начал сбивчиво рассказывать.
Рассказывал он долго, и все же Николай ничего не понял.
— Если бы я не боялся, что ты меня побьешь, я бы тебя дураком назвал, честное слово! «Глазком взглянуть!» Смешно прямо!.. Да гляди ты на нее хоть целый вечер. Тоже мне красавицу нашел!
— Друг, — взволнованно произнес Мишка. — Ты вот что… взгляни-ка ты на цветок полевой… какая в нем красота? Скажи?
— Так и знал! — рассмеялся Николай.
Мишка сильно стиснул ему руку.
— Пусти, черт! Мне завтра к станку.
— А ты вот что… ты знаешь…
— Черт! — сердился Николай. — Сразу бы сказал… Пойдем, только скорой, а то на занятия опоздаю.
И привел его на знакомую улицу, к знакомой калитке.
— Заходи!
Мишка глянул хмуро, застенчиво.
— Не пойду. Не могу я… Пусть она выйдет. Или в окошко глянет. Я ей слово скажу.
— Ладно, жди. Только подальше от окна. Тетю Клашу перепугаешь.
И Николай скрылся в калитке.
Мишка отошел от окна, привалился к желтому, потрескавшемуся от солнца столбу ворот, задумался… Над темным полем, которое все еще виделось ему, где-то вдалеке забрезжила светлая полоска, но все же поле не стало светлее, цветов на нем не было видно… Мишка не помнил, сколько стоял.
Звякнуло кольцо, калитка скрипуче отошла, и на ее узком, в одну доску, порожке появилась Таня.
— Заходите в дом, папа зовет, — сказала она, стараясь не улыбаться.
— Я не хотел обиды, — проговорил поспешно Мишка, не понимая и не слушая, что она говорит. — Не хотел…
— Заходите, пожалуйста, — повторила она и улыбнулась.
Тогда улыбнулся и он и каким-то чужим голосом сказал:
— Нет, нет… я и так… мне и так ладно. Я пойду… может, завтра…
— Завтра я уезжаю.
Но он не слышал ее слов, потому что бормотал свое, отступая шаг за шагом и счастливо улыбаясь.
На следующий день он пришел в котлован раньше других и до начала смены выкопал целую траншею.
— Это я за вчерашнее, — сказал он десятнику.
— Видали? Прошла дурь? — обрадовался десятник. — Чем тебя этот парнюга вылечил? Откуда он взялся?
— Друг он мне! — коротко ответил Мишка, продолжая работать вовсю.
В этот день великан-землекоп поставил новый рекорд.
Об этом сообщили в газетах, прославляя его силу и ловкость, рассказывая о прошлых его заслугах, даже стихи о нем написали.
А Таня уехала в Тигель.
Великан страшно огорчился ее отъездом, но слава, прихлынувшая снова, как волна, несколько скрасила эту горечь. Он получил телеграмму из Кремля, начальник строительства подарил ему именные часы, постройком — отрез на костюм и предложил переехать в барак, в отдельную комнату, но Мишка отказался, как отказывался до этого, считая, что ему лучше всего жить в землянке — вольнее, спокойнее. Вскоре ему предложили поступить на курсы экскаваторщиков. Это было почетное предложение.
— Все равно землекопу на стройке скоро смерть придет. Будут землю копать машиной. Соглашайся!
— Не пойду! — решительно заявил Мишка. — А если мне тут делать нечего будет, в другое место подамся.
Он не хотел отдать свою славу машине, силу надежных и крепких рук заменить рычагами… Да и деньги… как бы их не стало меньше. Дожидайся, пока экскаваторщику премию поднесут. А землекоп — сила! С него все в Кремнегорске начиналось.
Осенью Мишка неожиданно взял расчет и уехал.
Из Кремнегорска уходил пока единственный поезд — на Тигель. Из окна вагона он в последнюю минуту увидел на щите, неподалеку от узкой бетонированной площадки перрона, собственный портрет, посеченный дождем и ветром, серый, оборванный по краям. Но это нисколько не испортило его настроения. Он ехал и радовался, а чему — неизвестно. И
