беседки, лесенки и скамейки он сделал своим работникам.
— Черта с два! Свою любовницу потешал, а нас прогонял, штоб не подглядели, как по-благородному в любовь играют.
— Ну и как, отшил он вас?
— Эхе, брат!.. Куды от нас денешься, все доглядели! Как ползал купец по-собачьи, как ноги ей лизал, эту грязноту. Тьфу! Наш рыбак скажет: «Приголубь, краля!» — ползать-то уж не будет — гордый.
— И голубишь, Дуня?
Снова сиплый хохот разрезал таежную тишину.
Хитрая Дуня-красуля завела своего кавалера в самый темный уголок, чтоб никто не мог разглядеть их. Для нее этот пьяный дядька был счастливой находкой.
А славная Елена в тот темный вечер брезгливо морщилась и грустно смотрела в звездную даль.
Несколько дней было тихо в Онгоконе — Тудыпка с полицейскими ловили осетров.
…Ганька прибежал с пирса и выпалил:
— Бабай, «Ку-ку» пришел с Бакланьего острова. Привез рябого пристава с Тудыпкой. Сколько осетров наловили! Ух!
Волчонок, размешивая в котле настой из лекарственных трав, тревожно поглядел в окно.
— Отдохнули вдосталь.
— Аха… Сами сети ставили, сами рыбу ловили.
Магдауль налил в кружку душистого настоя и подал Третьяку.
— Пей, тала.
Матвей нехотя выглотал, болезненно сморщился, сжался в комок и свалился на скамейку.
На крыльце послышался стук тяжелых сапог. Откинулся парус двери, и ввалился урядник с бирюзовыми пуговками глаз.
— Идем, старик, — кивнул он Третьяку.
Магдауль вздыбился.
— Не нада, парень!
Бирюзовые пуговки неожиданно весело улыбнулись.
— Не дури, мужик, начальник допросит и выгонит… Кому нужна эта дохлятина?
Волчонок отступил.
…— Господин пристав, получай «орла».
Но приставу было не до этого оборванца, еле державшегося на ногах. Он только что ходил до ветру и к ужасу обнаружил у себя венерическую болезнь.
Перед ним явилась дородная супруга, которая не раз обещала: «Пымаю с бабой — задушу обоих!»
Э-эх, дьявол, дернуло его пойти с этой… как ее… с Дунькой. Заарестовать суку мало!
Пристав очнулся, взглянул на Третьяка, а затем на своего подчиненного и кивнул на каморку.
— Посади его и держи строго.
Яркое солнце с самого утра уже начинало припекать: ребятишки сразу же с постели выскочили на завалины бараков и весело чирикали, как воробьи на солнышке. Увидев сердитого дядьку с кокардой на фуражке, они настороженно смолкли.
В рыбоделе кишмя кишит народу. Вокруг длинных столов стоят женщины. Одни тараторят между собой, другие молчат, третьи смеются.
Нож в руке чищалки мелькает, как челнок в доброй машинке — раз-два, и рыба готова. Ее несут к засольщику, а тот — в соль и в бочку.
Лодки подходят и подходят. Рыбу несут и несут. Собаки лениво лежат на песке, рядом растянулся рыбак и храпит. То ли мужик перехватил горького, то ли всю ноченьку не спал. А чайки кричат — сзывают тех, кому голодно.
И море всем улыбается. Тихо. Штиль.
Сердито, по-фельдфебельски протопал пристав мимо собак и спящего человека; перешагнув порог рыбодела, сморщился.
— Где Дунька? — спросил он у подметавшей ограду старухи. — Красулей кличут… мне нужно ее допросить.
— А вон-то! — мотнула она головой.
На пристава смотрела рябая, с бельмом во весь правый глаз девка и умильно улыбалась ему.
— Здрасте!.. А зачем же с меня ишо допрос-то брать?.. — хихикнула она.
— Придешь к нам, узнаешь! — сердито буркнул он и зашагал обратно.
Вслед ему раздался смех, и какая-то озорница запела:
Ты рябая — я рябой,
Поцелуемся с тобой!
Пусть народ любуется,
Как рябы целуются.
Солнце тоже недовольно чем-то, сначала окружило себя золотистым венцом, а теперь быстро начало затягиваться светло-пепельными облаками. Сначала повеяло жарким липучим ветерком, потом вдруг расхозяйничался прохладный сивер. Сразу же стало легче дышать. Онгоконский голец закурчавился седыми космами туч, которые плотно прижались к крутым склонам скалистых гор и не желают расставаться с ними. Но вот буйный сивер дохнул еще сильней. Приподняв от гольца тучи, разорвал их в клочья, раскидал по небу. Они неслись вниз и дальше; протягивая друг к другу свои гибкие руки, сплелись в тугих объятиях и дружно поплыли по небу, закрывая собой от знойного солнца разомлевшую землю и залив Курбулика.
Море побелело. Заходили по нему крутые волны с завитками седых прядей.
«Если бы не этот старый дурак, которому взбрело в голову поджечь катер, я бы не приехал сюда… и со мной ничего бы не случилось… Это он виноват в моей беде!» — злые мысли распалили пристава.
— Ты катер поджигал?
— Поджигал.
— Значит, не отпираешься?
— Нет.
— Значит, ты, сволочь?
— Говорят же тебе, что я… Зачем отпираться-то…
Пристав хотел что-то сказать, но боль усилилась, и он, вскочив, ударил Третьяка в зубы.
Старик пошатнулся, гулко ударился об стенку и плюхнулся на пол.
— Значит, ты и есть та сволочь, из-за которой я страдаю!
Третьяк выплюнул на блестящие сапоги зуб.
— Возьми его… я свое отъел… Ирод.
Кровавый плевок, резкая боль между ног да эти злобные, полные горечи и отрешенности слова старика привели пристава в бешенство. Он принялся с остервенением наносить обеими руками удары по костям и жилам живого скелета. Но крепки кости рыбацкие, и вскоре нестерпимо заныли пристанские руки. Сыпя отборным матом, теперь он стал пинать старика по чем попало.
— Вот и второго приволок!
Услышав голос своего помощника, пристав сел за стол.
— А, Страшных… Садись, — утирая пот и отпыхиваясь, он кивнул на табуретку.
— Терпения не хватило… Как повезем-то его, в таком виде? — сердито пробормотал урядник.
— Молчи ты! — отрезал пристав.
Трясущимися пальцами он кое-как достал из пачки папироску и, ломая спички, закурил. Долго ерошил жесткие волосы, сильно растер ладонью рябое лицо, выдавил:
— Фу… черт!.. Еще и замахнулся на меня… Но я его отучил навеки…
«На это вы мастера, — подумал Гордей. — Бить вот таких…»
У Страшных, при виде окровавленного Матвея, гневом загорелась душа.
— Бунтарь?! — пристав внимательно оглядел могучего дядьку.
— Рыбак, — сквозь зубы выдавил Гордей, глядя на уходящего Третьяка.
— Стекла на катере ты разбил?
— Нет. Нас людно было. Все знают, все видели. Я-то кулаком люблю, — Страшных выставил вперед квадратные громадные кулаки. — Зачем камнями баловать…
— Но-но! — отступил пристав. — Не отпирайся. Сердяга-то видел, как ты ломал.
— Врет он. Ни одной стеклины мной не сломано. Врет гад, — Гордей говорил уже спокойнее. Хотел скорее уйти вслед за Третьяком, хоть чем-нибудь помочь ему.
— Сердяга говорит, что драку затеял ты.
— Я-то его зашел постыдить за Матвея.
— Ну и врать! Ты верховодил всем бунтом.
Страшных снова взорвался.
— Это я? Врать? Ну-ка, вели свому подметале свести нас с Сердягой.
Пристав махнул рукой, чтоб Гордея
