увели.
— В Баргузине тебе покажут Сердягу. Обрадуешься!..
«Ку-ку» завернул за Нижнее Изголовье Святого Носа и оказался под ударами бокового ветра. Катер кидало как щепу. Сердяга опасался, что оторвет колеса и выкинет на берег.
Арестованных везли в трюме.
Веселый урядник принес своим арестантам чайник с густым горячим чаем. У Страшных продуктов целый куль — рыбаки насовали своему башлыку всякой всячины, а Туз Червонный даже ухитрился запрятать фляжку спирта.
Разливая по кружкам спирт, Гордей хмуро спросил:
— Ты парень такой бравый, а пошто не в солдатах?
Круглое лицо блюстителя порядка раскраснелось, две бирюзовые пуговки-глазки спрятались за жирными голыми веками.
— Плоскоступие у меня! Ха-ха-ха-ха!
— Значит, «ходули» худые.
После второй кружки подзахмелевший урядник хлопнул по могучему плечу Гордея, пообещал:
— Этот рябой-то так себе… помощничек. Приедем в Баргузин, и тебя отпустят.
— Не болтай, паря. Я ведь до этой драки им насолил круто, — отмахнулся Гордей. Он все время глядел на равнодушно лежащего на лавке Третьяка.
Урядник презрительно сплюнул.
— Э-эх ты, знал бы меня.
Гордей с недоверием взглянул на урядника.
— Рази кумом доводишься начальнику?.. Не то ближе?..
— Во, дядя, отгадал! Племяш я… главному-то. Понял, откуда у меня плоскоступие-то? Ха-ха-ха!
— Я и то вчерась посмотрел, как запрасто баишь со своим начальником.
— Этот рябой-то!.. Тоже мне начальник!
Гордей закрутил свои густые прокуренно-белесые усы и подлил еще в кружки.
— Тогда вот кому помоги, коль и в правду власть имеешь, — Гордей повернулся к Третьяку. — Хряпнул бы ты, дя Матвей.
…Выпив кружку горького, Матвей почувствовал облегчение. От еды отказался и лежал обуреваемый невеселыми думами. Он перебрал всю свою жизнь, начиная с самого раннего детства. Вспомнил деда Трофима, который часто рассказывал ему о далеком предке — донском казаке Никите Третьяке; тот удалой казак был бит и ломан на дыбе слугами царя Петра: пособлял атаману Булавину… За то и попал на Байкал.
Вспомнил Матвей и о том, как еще подростком он рыбачил по найму в Подлеморье. А потом, когда ему исполнилось восемнадцать, встретил он в Больших Черемшанах девушку Таню — рыбачила она с отцом в тех же местах. Вспомнил, как они полюбили друг друга… Оставались считанные дни до их свадьбы… А она утонула недалеко отсюда, в Боковых Разборах.
Из густого тумана, из самых заповедных воспоминаний всплыла перед Матвеем Таня. Легкая, радостная, с золотом волос…
Потерял Матвей свою светлую любовь, и жизнь потекла постылая, тяжелая, невезучая.
Уже за тридцать лет ему было, когда отец насильно заставил его идти под венец с некрасивой, тупой и неряшливой Устиньей. Рожала ему Устинья каждый год, да в живых только три девки… две старшие — копия матери, а младшенькая, Ленка, походила на Матвея… Нужда заставила продать ее…
Третьяк приподнялся:
— Гордюха, загляни-ка на берег. Где мы?
Страшных взглянул в иллюминатор:
— Шаман-могилу прошли.
— Ты, братуха, у Боковых Разборов толкни меня.
— Ладно.
Лежит Матвей, толмит одно и тоже: «Плеть обухом не перешибешь… Здоровье отняли, да вдобавок еще и в тюрьму упрячут, а там все один конец…»
— Дядя Матвей, Боковые Разборы показались…
Урядник после выпивки и сытного обеда спал непробудным сном.
Третьяк поднялся, осторожно перешагнул через полицейского и пошел наверх.
Уже выбравшись на палубу, он с опаской оглянулся назад, потом кивнул Гордею и скрылся.
Не замеченный никем, подошел к корме, перекрестился, долгим прощальным взглядом окинул свое любимое Подлеморье. Затем посмотрел на Боковые Разборы.
— Вот тут… утонула Таня… Она по несчастью, а я из-за «добрых» людей, — прошептал он морю.
Избитое, в синяках и кровоподтеках лицо Третьяка ничего не выражало.
Матвей еще раз перекрестился и нагнулся, как над черной пропастью, над водой: оттуда нет возврата! Отпрянул.
Оглянулся кругом.
Низкие черные тучи. Холодный дождь. Черная вода. Ни живой души. Пустая мокрая палуба. Уныло. Постыло все.
Третьяк решительно перегнулся через фальшборт и улетел…
А «Ку-ку» продолжал монотонно шлепать плицами тяжелых колес.
Глава девятая
Август — один из самых прекрасных месяцев на Байкале. Солнце в иные дни припекает не хуже, чем в июле. Оно и сегодня с самого утра нежно гладит голубую ширь моря, дарит и дарит ему свое тепло.
На Лохматом Келтыгее отаборились бурятские лодки с острова Ольхона. Шесть огромных сетовок; в каждой шесть гребцов и на корме — башлык. Вон сколько привалило рыбаков! Темно-бронзовые лица задубели на ветру и солнце. Молчаливы, невозмутимы и суровы рыбаки. Их не задержат ни буйные ветры, ни расстояния в сотни верст — на долгие месяцы они покидают свой остров в поисках косяков рыбы.
Все шесть сетовок со снастями и прочим скарбом — собственность Алганая. Богач прихватил с собой и шамана Хонгора, который, по уверениям самого Алганая, видит дно моря и знает, где стоит рыба; шаман угадывает за три дня вперед, какая будет погода. Поэтому богачу и удается избегать всех бед на море.
И дочка приехала с Алганаем в Подлеморье. Цицик — по-бурятски цветок. Цицик — Елена — дочка несчастного Третьяка. Выросла она в бурятском улусе, где нет ни одного русского.
А подружки уверяют ее, что она русская. Цицик сердится: «Я белая и синеглазая потому, что родилась от праматери бурятского народа, так говорит мой бабай. Вот упрошу великого боо Хонгора, который знает все сорок колен нашего рода, рассказать вам о моем рождении. Сами увидите: праматерь наша была белая да синеглазая, как я. Мне-то Хонгор не откажет — поведает мудрец, что было в седую старину».
На Цицик ловко сидит голубой шелковый халат, подпоясанный полосатым, словно радуга, кушачком. На русой головке островерхая с собольей оторочкой шапка с пышной алой кистью, на маленьких ножках желтые шагреневые сапожки, высокие каблучки которых подбиты серебряными подковками.
Конечно, Цицик не рыбачить сюда приехала, а хочет она посмотреть диковинное Подлеморье, по которому почему-то часто скучает и даже во сне видит эти темно-зеленые бархатные берега.
У ее отца — старого Алганая достаточно рыбаков и рыбачек: круглый год добывают ему рыбу. Вот наберут за лето рыбки, и после осенней путины Цицик с отцом поедет в город Иркутск, где есть у них рыбная лавка, в которой торгует ее старший брат Чингис.
Над прозрачной водой нагнулась гибкая девушка и стирает платок.
— Цицик, да ты в уме ли? — проскрипел чей-то голос.
Девушка оглянулась — стоит сгорбленный Хонгор и раскачивает морщинистой голой головой.
— Пальцы-то от холодной воды все скрючит… Где твоя негодница-то?.. Ее и заставь!..
— Отпустила по ягоды, святой боо.
Шаман взглянул в глаза девушки и, словно молитву, прошептал про себя:
