Шаман горестно опустил голову, взглянув предварительно на Каляча, молча сидевшего на китовом позвонке.
— Ты делаешь опрометчивый шаг. Откуда у тебя такая уверенность? Тангитанская земля непригодна для нашего брата. Мы часто заболеваем там.
— Ну уж я постараюсь не заболеть, — усмехнулся Пэнкок.
Млеткын сделал вид, что не заметил намека.
— Мне жаль тебя. Уезжая, ты оставляешь свою жену одинокой, а по нашему обычаю такая женщина имеет право искать себе другого мужчину, который может позаботиться о ней.
— Йоо не будет искать другого мужчину.
— У них мандат, — вступил наконец в разговор Каляч.
— Бумагой не залатаешь крышу яранги, если ветер оторвет рэпальгин…
— Йоо не будет одна, — снова подал голос Каляч.
— Да ты заодно с ними! — зло сверкнул глазами Млеткын. — Уж не в большевики ли ты записался?! Не надо было тебе ездить с милиционером…
— Сами посылали.
— У вас тут настоящий сговор! — вскрикнул шаман. — А я-то думал, ты, Каляч, разумный человек. Или забыл, что в родстве с самим Омрылькотом состоишь?
— Что мне от этого родства! — махнул рукой Каляч.
— А то, — зловеще прошипел шаман, — что Омрылькот возьмет да и не пустит тебя на свой вельбот. Ты что же, как эскимос, на одиночном каяке будешь охотиться?
— Новая власть может отобрать у Омрылькота вельбот, — вставил Пэнкок.
— Руки коротки у твоей власти, — отрезал шаман. — Уж этого-то мы не допустим! — И шаман выскочил из яранги.
27
Пэнкок и Йоо решили проститься в чоттагине, чтобы ей не спускаться на берег… Вот наконец он взял мешок из нерпичьей кожи с нехитрыми своими пожитками и ушел.
А на берегу уже собралась толпа провожающих. Сорокин подал ему плотный конверт.
— Тут письмо, — сказал он, вынимая бумагу, — если тебе понадобится помощь, смело подавай его. Пэнкок взял письмо в руки, медленно по слогам прочитал:
«Всем, кто встретится на пути Пэнкока!
Товарищи! Пэнкок является представителем маленького арктического народа — чукчей. Советская власть дала этому ранее угнетаемому царскими чиновниками, российскими и американскими купцами народу свободу и равенство со всеми другими народами Советской республики. На Чукотке, так же как и повсюду, нужны сейчас грамотные люди. Товарищ Пэнкок направляется Советской властью на учебу в город Ленинград, в Институт народов Севера. Товарищ Пэнкок является первым человеком, который покидает родные берега для овладения знаниями.
Родовой Совет селения Улак просит всех, кто прочитает это обращение, оказать товарищу Пэнкоку необходимую помощь. В случае каких-либо неприятностей с ним, просим сообщить по адресу: Чукотка, селение Улак, родовому Совету.
Председатель улакского родового Совета Тэгрын.
Секретарь Сорокин».
Учитель и милиционер провожали Пэнкока до судна. Когда отвозивший их вельбот отчалил от берега, Пэнкок вдруг увидел Йоо. Она бежала к берегу и что-то кричала.
Пэнкок рванулся вперед и… чуть было не выпрыгнул из вельбота. Это было тяжкое испытание.
Поднявшись на борт железного судна, прошли в каюту капитана.
Он сердечно принял гостей, угостил чаем и внимательно выслушал все просьбы Сорокина.
— Можете не беспокоиться, — заверил он учителя. — Сам лично посажу на поезд.
Пэнкок сидел за столом, покрытым коричневой клеенкой с цветочками. Он неловко держал кусок белого хлеба с маслом, но кусок не лез в горло. Он думал об Йоо, о друзьях, оставшихся на берегу…
— Пей чай, чукотский Ломоносов, — улыбнулся капитан и принялся рассказывать о своих походах на Север. Он хвалил оленье и моржовое мясо и все угощал, угощал гостей, предлагая учителю и милиционеру то картошку, то свежий лук.
— Вы же этого целый год не увидите! — горячился капитан.
Пэнкоку отвели место в каюте старшего помощника. Он внимательно осмотрел морские койки с высокими бортиками, потом тихо спросил Сорокина:
— А кто такой — этот Ломоносов?
Сорокин подробно рассказал о холмогорском мужике, которого жажда знаний погнала пешком в Москву. Рассказал, какие великие открытия сделал в науке Ломоносов, как ратовал за развитие Севера.
— И запомни, Пэнкок, Ломоносов пришел в Москву почти неграмотным. Он учился в школе рядом с малолетними детьми, которые смеялись над ним, но он упорно шел к своей цели…
— Наверное, потому, что он был комсомольцем, — предположил Пэнкок.
— Да нет, не был Ломоносов комсомольцем. Но родись он в наше время, обязательно стал бы и комсомольцем и большевиком.
Настало время прощаться.
— Пиши нам, — сказал Сорокин, изо всех сил стараясь скрыть волнение, — и держи себя молодцом.
— Ни пуха тебе, ни пера, — Драбкин похлопал Пэнкока по плечу. — Не унывай. — И милиционер крепко поцеловал Пэнкока, кольнув его жесткой, словно моржовой, щетиной.
Пэнкок стоял на палубе парохода и, вцепившись в поручни, смотрел, как спускались Сорокин с Драбкиным по трапу, как отчаливал вельбот, как долго махали ему руками друзья… Вот заработала под ногами корабельная машина, и судно, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, стало удаляться от родных, до боли знакомых берегов.
Пэнкок смотрел, как постепенно исчезали за мысом яранги, он долго цеплялся взглядом за вершину Сторожевой сопки, где, казалось, совсем недавно караулили они с Йоо Новый год… Но вот и сопка уже осталась позади. За Одинокими скалами потянулись берега Нуукэна, хоть и не такие близкие, как улакские, но все же свои, привычные, берега.
А пароход все увеличивал скорость, безжалостно отдаляя Пэнкока от родных и друзей, от милого сердцу сурового, но щедрого края.
28
Анадырь разочаровал Пэнкока. Это было скопище маленьких домишек на берегу болотистой речки Казачки, впадающей в Анадырский залив. Настоящих домов было всего два — ревком да бывшая церковь, превращенная в клуб.
Только что начался ход кеты, и анадырцы возились с сетями. Сытые собаки равнодушно смотрели на Пэнкока. Здесь люди жили рыбой. Даже ревкомовцы хлопотали на берегу.
В Анадыре к Пэнкоку присоединился Анемподист Косыгин, анадырский чуванец, который тоже ехал в Институт народов Севера. Это был разбитной, довольно грамотный парень, успевший, несмотря на свою молодость, побывать и в Петропавловске и в Хабаровске.
Загрузившись, пароход взял курс на Владивосток.
С каждым днем становилось теплее, и вскоре Пэнкоку пришлось расстаться со своими нерпичьими штанами и летней короткошерстной кухлянкой. Капитан с удовольствием обменял все это на суконные брюки, рубашку и китель. Сверх того он даже положил фуражку без козырька. Все это неплохо сидело на Пэнкоке, и он, глянув в большое зеркало в капитанской каюте, едва узнал себя в смуглом стройном моряке.
— Гардемарин! — с восхищением воскликнул капитан, одарив Пэнкока еще одним незнакомым словом.
К Владивостоку подошли поздно вечером. В бухте, сияющей огнями, было множество кораблей. С берега доносился шум вечернего города. Пэнкок, стоя на палубе, с волнением вглядывался в этот незнакомый, манящий и настораживающий одновременно, мир.
Утром, когда сошли на землю, Пэнкока охватил ужас. На вокзале в толпе он потерял Косыгина. В растерянности он метался из одного конца вокзала в другой — Косыгина нигде не было. А вокруг бурлила, клокотала многоликая, разноголосая толпа. Мелькали русские, украинцы, японцы, китайцы, корейцы… Каждый говорил на своем языке, стараясь перекричать другого. От страха у Пэнкока подкашивались ноги, его бросало то в жар, то в холод, к горлу подкатывала тошнота. Его толкали, сжимали, давили, что-то кричали ему и опять толкали. Казалось, еще мгновение, и он упадет замертво, исчезнет, растворится в этом бешеном водовороте.
— Ну, вот, наконец-то я тебя нашел! — Пэнкок услышал за спиной знакомый голос.
Он обернулся и прямо обалдел от радости: перед ним стоял Косыгин.
— Наконец-то… Я думал, что больше тебя не увижу… потерял…
— А ты держись за меня.
— Буду держаться. — И Пэнкок вцепился в руку друга.
Нырнув в толпу, они стали пробираться к железнодорожной кассе — надо было приобрести билеты на поезд. В поезде Пэнкоку поначалу понравилось.
— Как в собственной яранге едешь, — заметил он спутнику. — Сиди да кушай. Дорога ясная — железные полосы на земле, паровоз не собака, о корме не надо заботиться.
— Как не надо заботиться? — возразил Косыгин. — Паровозу своя пища нужна. Думаешь, почему мы так часто останавливаемся? Набираем уголь да воду.
На остановке Пэнкок пошел поглядеть на паровоз. В маленькой будке стоял машинист, перемазанный углем, как кочегар на пароходе. А может, это и был кочегар. Больше всего Пэнкока поразили огромные колеса машины. Сама же машина, дышащая словно живое существо, выпускающая белый шипящий пар, напомнила ему охотника на зимнем льду. Ведь охотник так же тяжело дышит в морозный день, так же выпускает изо рта белый пар.
