Через неделю однообразие вагонной жизни надоело Пэнкоку и он с досадой сказал:
— Пешком идешь — куда интереснее…
— До Москвы от Владивостока пешком года три надо идти, — заметил Косыгин.
Это испугало Пэнкока, и он крепился изо всех сил, подолгу смотрел в вагонное окно, пытался понять красоту зеленых лесов, желтых полей. На остановках бегал за кипятком, покупал огурцы, помидоры, яблоки, большие серые лепешки, ржаной хлеб, неожиданно вкусный и пышный.
— А я и не знал, что такое настоящий хлеб, — признался он.
Когда впервые ему в руки попало яблоко, он долго не решался надкусить его.
— Жалко, — говорил он Косыгину. — Красивое очень…
За окном мелькали города и села, большие и малые железнодорожные станции — открывались необъятные просторы России.
За Уралом поезд попал в грозу. Пэнкок не на шутку перепугался. Он думал, что пришел настоящий конец. Кругом все гремело, грохотало, вспышки молнии, казалось, пронзали тебя насквозь. Пэнкоку хотелось забраться под лавку, укрыться с головой… но он подавлял в себе это желание, этот страх — ведь окружающие его люди относились к грозе довольно спокойно, только старушка из соседнего купе при каждом раскате грома и вспышке молнии принималась что-то бормотать и делать рукой, вернее, сложенными щепоткою пальцами, какие-то странные движения. А поезд все шел вперед сквозь грозу и плотную дождевую завесу.
Зато в Москву они приехали в ясный солнечный день. Оформив билеты на поезд, отходивший к вечеру в Ленинград, взяли извозчика и отправились на Красную площадь. Пэнкок впервые так близко увидел лошадь. Она косила на него огромным глазом с кровавыми белками и, видно, сердилась на то, что ей придется везти их. Извозчик откинул ступеньку, чтобы удобнее было садиться, и сказал Пэнкоку:
— Пожалуйста, товарищ комиссар.
Пэнкок сел и огляделся. С высоты повозки все вокруг виделось совсем по-иному. Рядом взгромоздился Косыгин, и повозка двинулась вперед. На повороте догнали трамвай, облепленный людьми. Два маленьких оборванца прицепились к трамваю сзади. Кондуктор, высунувшись из вагона, свистел и что-то кричал мальчишкам, но те не обращали на него никакого внимания.
Пэнкок с испугом смотрел на большие каменные дома, ему казалось, что улицы здесь вырублены прямо в скалах.
— Опасно здесь жить, — заметил он спутнику. — Вдруг кто уронит что-нибудь тяжелое? Жирник или ступу каменную…
— В Москве жирников нет, — пояснил Косыгин.
— Ну, молоток можно выронить ненароком. С такой высоты на голову упадет, однако, череп может пробить.
— Не слыхал, чтобы роняли что-то на голову, — с сомнением сказал Косыгин.
Красная площадь понравилась Пэнкоку.
— Хорошо, когда просторно, — сказал он, глубоко вздохнув. — Далеко отсюда видно. Вроде бы река там блестит, а?
Извозчик прислушивался к незнакомому разговору, пытливо разглядывал Пэнкока.
— Товарищ, а товарищ, — обратился он наконец к Косыгину, — комиссар, чай, не нашего роду? Коминтерновский он, что ли?
— С Чукотки он.
— А где она, эта самая Чахотка?
— Не Чахотка, а Чукотка, — поправил Косыгин, — это подальше Камчатки будет.
— А разве есть земля дальше Камчатки? — усомнился извозчик.
— Есть.
— Вот чудно, — бормотал извозчик на обратном пути к Николаевскому вокзалу, — аж дальше Камчатки люди живут! Вона какая она, наша Расея. Он давно комиссарит-то, ваш товарищ?
— Давно, — ответил Косыгин.
— Значит, и там, за Камчаткой, тоже Советская власть Установлена, вона как…
В ленинградский поезд Пэнкок входил уверенно, как в свою ярангу. Он быстро занял место, оттеснив какого-то парня в овчинном полушубке. Вообще он заметил, что его морская форма как-то выделяет его и даже чуть-чуть возвышает над другими людьми. И это ему нравилось.
Поезд пришел в Ленинград к вечеру. Трудно было поверить в то, что уже не надо никуда ехать, что достигнута конечная цель долгого путешествия, сложного не столько своей продолжительностью, сколько обилием впечатлений, часто непонятных и непривычных.
29
Как-то Сорокин поднялся на сопку и удивился, как изменили облик селения новые дома Улака. В интернате все было готово к приему учеников: в комнатах стояли аккуратно застланные кровати, длинный стол, покрытый клеенкой, тянулся через всю столовую.
За учениками надо было ехать в тундру.
Раньше Сорокин думал, что на нартах можно ездить только зимой, а тут собаки бежали по пожелтевшей тундре, и нарта скользила по траве ничуть не хуже, чем по снегу. Лишь на каменистых осыпях да на крутых склонах приходилось спрыгивать на землю и помогать собакам.
Удивительно красива осенняя тундра. По ночам прихватывал морозец, покрывал прозрачной ледяной пленкой лужицы, бочажки, берега тихих рек и озер. Утром лед быстро таял под лучами неяркого солнца. Сорокина поразило обилие грибов, ягод и пышных осенних цветов, местами покрывающих тундру сплошным красочным ковром.
На привалах собирали морошку, объедались черной шикшей, пачкая соком руки и губы.
— Вот тебе и пустыня! — повторял Сорокин.
Первый большой привал с ночевкой устроили у горячего источника. От воды пахло сероводородом. Горячий ручеек впадал в небольшой водоем, и температура здесь была вполне приемлемой для купания.
— Американский торговец Пони Карпентер, который жил в Кэнискуне, любил здесь купаться, — сообщил Тэгрын.
Натянули палатку, разделись и забрались в воду.
— Наверное, Пэнкок сейчас в настоящей городской бане моется, — сказал Тэгрын.
По Улаку гуляло множество разных слухов о жизни Пэнкока на русской земле. Долгое время от него не было никаких известий. Но потом из Анадыря пришла телеграмма, подтверждавшая, что парень благополучно добрался до Ленинграда и приступил к занятиям на подготовительном отделении Института народов Севера.
Иногда в радиорубку приходила Йоо и часами просиживала там, наблюдая за работой радиста.
— Что ты тут сидишь? — как-то спросил ее Сорокин.
— А вдруг оттуда Пэнкок заговорит, — с затаенной надеждой прошептала Йоо.
Но Пэнкок молчал, и, грустная, Йоо уходила в свою ярангу.
В темноте пар от горячей воды был не заметен. Но сероводородный запах чувствовался, и поэтому голову приходилось держать высоко. Сорокин видел перед собой яркие созвездия и узкий серпик зарождающегося месяца. На сердце у него было тревожно. В Улаке чувствовалось напряжение. В скором времени должен состояться сход, на котором надо будет принять решение о создании товарищества. В Улаке только об этом и толковали. Говорили, что общим станет все — не только вельботы, байдары, оружие, но и одежда, жилище и даже жены. Источник этих слухов был ясен. Беспокоил Сорокина и интернат. Как-то все получится?..
Вдоволь накупавшись, Сорокин и Тэгрын поужинали холодным мясом и улеглись спать.
Проснулся Сорокин от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь плотную палаточную ткань. Потянуло запахом костра, — значит, Тэгрын уже встал и готовит чай.
Высунувшись из палатки, Сорокин на нарте, которая служила им столом, увидел кучку каких-то корешков.
— Попробуй, — сказал Тэгрын, — это пэлкумрэт.
Сорокин взял в рот корешок. Он был сладкий и необыкновенно вкусный.
— Где ты набрал? — спросил Сорокин.
— Пойдем покажу.
Чуть в стороне от лагеря, на небольшом возвышении, Тэгрын показал учителю развороченную землю. В ямке лежала щепотка кирпичного чаю. Сорокин вопросительно взглянул на Тэгрына.
— Это же мышиная кладовая! — засмеялся Тэгрын. — Я взял у них корешки.
— А чай откуда у мышей?
— Я положил.
— Зачем?
— Как — зачем? — удивился недогадливости учителя Тэгрын. — Как бы в обмен.
— А что, мыши чай пьют? — недоумевал Сорокин.
Тэгрын расхохотался так громко, что собаки навострили уши.
— Это такой обычай, — объяснил он Сорокину. — Считается, что мыши потом выменяют у своих богатых сородичей на этот чай корешков. Ведь многие звери живут как люди, только мы не понимаем их разговора.
После утреннего чаепития свернули лагерь и поехали дальше.
— Нам бы поспеть ко дню, когда оленеводы забивают телят на зимнюю одежду, — сказал Тэгрын. — Увидим интересный обряд.
— А Млеткын понимает разговор зверей? — спросил Сорокин Тэгрына.
— Понимает, — серьезно сказал Тэгрын. — Он хороший шаман.
— Что значит — хороший шаман? Разве шаман может быть хорошим?
— Может, — ответил Тэгрын. — В самом деле, он неплохой. Лечил раньше хорошо, знал все обычаи и заклинания, старинные предания и установления. Советы давал. Нынче он испортился, потому что захотел потягаться с сильными людьми. Неразумно поступил. Если бы он на нашей стороне был, многое было бы легко сделать…
— Да что ты говоришь, Тэгрын! — с удивлением воскликнул Сорокин. — Советская власть и шаман — это вещи несовместимые!
