По какой-либо причине (а их всегда найдется достаточно), у человека может произойти упадок духа — временный упадок, иногда на несколько часов, а то и минут. Сильный в подобный момент борет себя и обстоятельства. Слабый становится рабом обстоятельств и зачастую оказывается жертвой нелепого случая.
А ведь смерть в боевой обстановке лишь кажется неотвратимой. Роль случая здесь вероятна, но никак не определяюща.
Да, пуля, осколок чаще всего слепы: погибнуть может сильный и слабый, умелый и неумелый, храбрый и трус. Но главная суть этого вопроса в том, что умелый и храбрый гибнет реже, значительно реже. Окопался, вовремя залег, рывком миновал зону обстрела — сохранил себе жизнь. Упредил врага метким выстрелом, ударом штыка, броском гранаты — гибнет враг, а не ты.
Что касается Зайчика, то его предчувствия действительно сбылись на следующий день: во время одной из атак он неизвестно зачем выскочил из окопа, поднялся во весь рост и получил разрывную пулю в живот…
Приходилось порой удивляться: как резко меняет людей война. У одних она открывает неведомые им самим ценнейшие человеческие качества, у других сбивает то, что сверкающим слоем лежало на поверхности, оставляя ничем не прикрытые низменные чувства и поступки.
К нашему ротному каптенармусу Григорию Васунгу мы поначалу относились хоть и снисходительно, однако с неполной, что ли, мерой уважения. Веселый и разбитной трудяга, был он излишне услужливым, почтительным к любому начальству, что, естественно, особых симпатий ни у кого не вызывало.
— Служите, Васунг, да не прислуживайте, — убеждал каптенармуса политрук роты Жилевич. Все мы помогали Жилевичу перевоспитывать Григория. Старшина Вишня делал это без излишних, по его мнению, церемоний.
— Слушаюсь, уважаемый товарищ политрук, — охотно соглашался всякий раз каптенармус, пряча лукавинки в уголках живых, выразительных глаз. Старшину Вишню он испуганно ел взглядом, отчеканивая на полукрике каждое слово:
— Так — точно — товарищ — старшина!!
Но проходило несколько минут, Григорий Васунг забывался и опять начинал прислуживать. Не характер был тому причиной, другое. Григорий до осени тридцать девятого сапожничал в капиталистической Варшаве и, смертельно боясь остаться безработным, приобрел привычку угождать «пану хозяину» и «панам клиентам». Волею судьбы оказавшись в тридцать девятом в Советской Белоруссии, менее чем за два года свободной жизни Григорий так и не смог избавиться от этой привычки.
В одну из бесед я спросил Васунга, есть ли у него семья. Он грустно улыбнулся:
— Чтобы жениться, надо было иметь средства. А разве я, бедный сапожник, мог их иметь? У меня есть родная сестра, Маня Рогенбоген. Муж ее тоже сапожник, умер от чахотки. Осталась у нас ее дочь и моя племянница, Генечка. Мы обучили девочку до среднего образования и устроили учиться дальше, на пани докторшу. Чего нам это стоило… Остался год, но тут война, мы подались на восток, к Советам. И случилось чудо: незнакомые люди в Минске приняли нас, нищих беженцев, как богатых родичей. Нам дали почти бесплатное жилье, меня и сестру Маню сразу — вы понимаете? — сразу! — взяли на работу. Без всякой протекции! С хорошим жалованьем! И еще обругали, когда я от всей души хотел поцеловать у пана директора руку…
Я не обидчивый: раз нельзя, так нельзя. Но я старался работать и каждый день мысленно целовал у пана директора руку — ведь Генечка смогла закончить Минский институт и стала образованной докторшей, и ей тоже сразу дали работу — на целых полторы должности!
Очень прискорбно, если вы никогда не увидите нашего доктора, нашу красавицу Генечку. А как она обрадуется, когда я вернусь в Минск…
Григорий Васунг ошибся: в Минск возвратиться ему не было суждено. Что касается Гени Рогенбоген, то она, совершив побег из Минского гетто, стала врачом партизанского отряда имени Кутузова, которым довелось командовать мне.
В боевой обстановке мы перестали замечать чудачества каптенармуса, тем более, что свои обязанности он выполнял добросовестно. И вдруг в одном из боев, на окраине Шадрины, Гриша Васунг предстал перед нами в совершенно ином виде.
Группа фашистских автоматчиков просочилась в стыке между батальонами и была контратакована нашими стрелками. Завязался рукопашный бой.
Рукопашная требует особого напряжения сил. Ты сходишься лицом к лицу с врагом, и для кого-то из двоих эта схватка будет последней. Последней та схватка оказалась для трех гитлеровцев, которых судьба свела с Гришей Васунгом лицом к лицу.
Никто Гришу в рукопашную не посылал, он по своей инициативе подхватил трехлинейку убитого бойца и на деле доказал, что он, рядовой Григорий Васунг, храбрый солдат.
После боя мы обступили Гришу, а он, возбужденный, с лихорадочно блестящими глазами, произнес:
— Закурить бы…
Ему протянули сразу несколько кисетов.
С того дня Григорий Васунг избавился от капиталистической привычки. Ходил он, расправив плечи, с гордо поднятой головой.
* * *
Сегодня на полях и в лесах вокруг Шадрицы мирная тишина. Вряд ли молодые жители этой деревни могут представить, что в сорок первом здесь горела земля, сотрясались взрывами лесные чащи, плавился металл…
В тот сентябрь я видел из своего окопа за околицей истерзанное разрывами поле и сгоревшие на нем вражеские танки. Издалека они не казались такими грозными, как вблизи, когда в чадном грохоте шли на наши позиции. Между танками лежали трупы фашистов.
Наш полк отошел из Шадрицы ночью и снова занял позиции на господствующей высоте и ближних подступах к ней. Нет, гитлеровцы не ворвались в деревню на плечах наших бегущих воинов — мы отбили вражеские атаки все до одной и отошли по приказу: противник накануне обошел наш левый фланг, а Шадрица находилась в низине и простреливалась сверху прицельным огнем. Во избежание ненужных потерь нам приказали отойти на более выгодные позиции. Пускай всего на несколько километров, но мы отступили.
Отступление… Тяжелое это и болезненное, как рана, слово, против которого протестует сознание любого солдата. Уходя из Шадрицы, даже сквозь тьму и дождь осенней ночи мы ощущали на себе взгляды оставшихся жителей.
…Как правило, гитлеровцы придерживались своего распорядка: воевать только днем да к тому же еще в строго установленные часы, а по ночам отсыпаться в теплых хатах. Мы же ночными вылазками не только лишали неприятеля отдыха и покоя, но и наносили ему чувствительные потери.
С наступлением темноты гитлеровцы стали минировать подступы к своим позициям, но это не помогало: наши саперы научились делать проходы в заграждениях.
В дождливую сентябрьскую ночь противник подготовил неприятный сюрприз: когда мы почти уже преодолели поле, разделяющее нас и врага, в небо, шипя, поползли десятки ракет. Впереди замелькали вспышки выстрелов, к нам потянулись нити трассирующих пуль, и никто не знал, погаснут они в промокшей земле или в ком-нибудь из нас.
Освещенные матовым светом ракет, мы превратились в мишени, а враг оставался невидимым в темноте и диктовал условия боя.
Мой взвод вгрызся в мокрую землю. Ударили по врагу «максимы»; скороговорка их очередей придала нам уверенность.
Конец того ночного боя, к счастью, оказался не таким, как предполагали гитлеровцы. Командир батальона поднял роты в атаку, мы сблизились с противником и сломили его сопротивление.
Красивый он был человек, наш комбат Петр Игнатович Борисенко, умел найти путь к сердцу любого солдата и командира! Я благодарен комбату за военную науку, за мудрые житейские уроки. Беззаветно храбрый, прямой и честный, он приучал нас к дисциплине и организованности, умению владеть собой в любой, самой сложной обстановке. Постоянно воспитывал в нас разумную инициативу и умение беспрекословно подчиняться приказу, без чего невозможно овладеть искусством повелевать и побеждать. Эти качества, приобретенные на фронте, очень пригодились мне в жизни.
* * *
В последних числах сентября на нашем участке обороны установилось затишье: немецко-фашистская группа армий «Центр» закончила приготовления к операции «Тайфун», конечной целью которой ставился захват Москвы.
Одна из стрел на картах плана операции «Тайфун», определяющая направление главного удара, была нацелена на боевые порядки 298-й стрелковой дивизии, которая прикрывала дальние подступы к железнодорожному узлу Хутор Михайловский.
К этому времени наша дивизия была значительно ослаблена потерями в тяжелых сентябрьских боях. В моем пулеметном взводе, например, уцелели половина бойцов и два «максима»…
Утро тридцатого сентября — сто первого дня войны — выдалось туманным. Холодная сырость пробирала до костей, и я основательно продрог.
Едва туман рассеялся, в стылом небе появились «юнкерсы». Черные разрывы вскинулись по нашей обороне и воздух наполнился вяжущим запахом взрывчатки. Потом на нас двинулись танки, сопровождаемые густыми цепями автоматчиков.
