Гомье и Понтиньон, увлеченные миражом, говорили без умолку. Один старался превзойти другого, они перебивали друг друга, жестикулировали перед удивленным Пьером де Клерси, который их тихо слушал. Вдруг он заметил, что Гомье и Понтиньон молчат, но это молчание длилось недолго. Его нарушил Понтиньон:
— А теперь, дорогой мой Клерси, дело вот в чем. Принц разрешил нам выбрать третьего спутника. И вот мы, понятно, подумали о тебе. Ты знаешь, о чем идет речь. Мы сказали о тебе принцу. Итак…
Понтиньон ободряюще и величественно поднял руку. Вмешался Гомье:
— Ты согласен? Решайся, и мы повезем тебя сегодня обедать с принцем. Затем ты уложишься — и в путь, отъезд через две недели.
Пьер де Клерси по-прежнему молчал. Его угнетала огромная пустота, огромный упадок сил. Гомье и Понтиньон казались ему все более и более далекими, неясными, призрачными, химерическими, как и их проект. Они обращались словно не к нему, а к кому-то другому. Кого, собственно, касались это путешествие в Китай, эти предприятия из фельетонного романа? А между тем он когда-то знавал такого Пьера де Клерси, который, быть может, отнесся бы со вниманием к этим химерам, до такой степени этому Пьеру не терпелось проникнуть в мир действия, кинуться в царство приключений, дать исход своим силам хотя бы в безумных попытках! Неужели же он настолько изменился, что теперь слова его друзей не вызывают в нем никакого отклика? Теперь он был равнодушен к их призыву. Во всем, что они сейчас ему рассказали, он видел одно только нелепое и смешное.
Гомье и Понтиньон все еще ждали его ответа.
Гомье удивился:
— Послушай, старина. Надеюсь, ты не колеблешься?
Пьер покачал головой. Понтиньон настаивал:
— Ведь да, не правда ли, мой дорогой Клерси? Ах, наконец-то мы примемся за дело!
Пьер де Клерси встал.
— Нет, господа, я не могу с вами ехать.
Гомье отступил на три шага так стремительно, что опрокинул стул.
— Как? Ты отказываешься? Мы даем тебе чудесный случай вылезти из твоей дыры, увидеть свет, и ты отказываешься! Честное слово, я тебя не узнаю. Послушай, дорогой мой, да ты подумал ли?
Пьер де Клерси кивнул головой.
— Я подумал. Я отказываюсь.
Гомье и Понтиньон изумленно переглянулись.
Пьер де Клерси отклонял их предложение, «предложение принца». Это было невероятно, чудовищно, безумно. Они не могли прийти в себя. Что значила эта внезапная перемена? Или Пьер не разделяет больше их взглядов, их стремлений? Куда девалась эта его мечта, которая была и их мечтой, о жизни деятельной, живой, энергичной, разнообразной, эта мужественная мечта, общая всему их поколению и которую все стремились воплотить? И уже сколькие опередили их на этом пути! Уже их школьные товарищи служили в армии, во флоте, селились в колониях, работали, спекулировали, боролись, содействовали национальному величию. Сами они ждали удобного случая и хорошо сделали, что подождали! Наконец пробил час выступления. Естественно, они позвали с собой товарища своей юности, и вот ни с того ни с сего, неизвестно почему, он уклоняется. Гомье стоял перед молчаливым Пьером, скрестив руки.
— В таком случае, если ты отказываешься быть с нами, быть может, ты соблаговолишь объяснить нам почему?
Пьер де Клерси отвечал неопределенным жестом. Вмешался Понтиньон, говоря примирительным тоном:
— Послушай, может быть, тебя смущает принц? Да ведь ты его даже не знаешь. Позволь мне, по крайней мере, представить тебя ему. Ты увидишь, что это за отличный тип!
Пьер де Клерси покачал головой:
— Нет, Понтиньон, благодарю.
Понтиньон нетерпеливо хлопнул по столу.
— Так говори же, черт возьми, ты же должен хоть объяснить нам, почему ты прячешься.
Слово попало в цель. Пьер де Клерси слегка покраснел.
— Я не прячусь. Я не хочу уезжать сейчас из Парижа, а потом я устал, я нездоров.
Понтиньон разразился пронзительным смехом.
— Ах, понимаю! Мы дорожим своими удобствами. Мы боимся за нашу драгоценную особу.
Пьер де Клерси побледнел от ярости. Он бросился на Понтиньона.
— Чтобы я боялся за себя! О, ты меня не знаешь, Понтиньон!
Он быстро выдвинул ящик стола и схватил спрятанный там револьвер.
— Вот, хочешь, я себе размозжу этим руку?
Гомье с силой схватил его за руку и, обращаясь к Понтиньону, сказал:
— Да оставь его в покое, ты же видишь, он влюблен. Поэтому он нам и изменяет. Надо было так и сказать, старик, мы бы к тебе не приставали.
Пьер де Клерси побледнел еще больше.
— Это правда, я люблю.
Все трое молчали. Понтиньон первый нарушил молчание:
— Ну, если так, прощай, дорогой мой, и не сердись.
Он подал Пьеру де Клерси руку. Гомье также.
— Ну, прощай, старик, и желаю удачи; а только жаль, право, жаль. Да, Понтиньон, где мы должны встретиться с принцем?
— В «Каскаде». Едем, у меня его машина.
И они скрылись за дверью, не оборачиваясь.
Оставшись один, Пьер де Клерси подошел к окну. Унылая улица Омаль была почти пуста. Пьер видел, как Гомье и Понтиньон сели в автомобиль и тот с шумом отъехал. Потеряв его из виду, он вернулся на диван. Он испытывал странное чувство. Целый кусок его прошлого сейчас откололся от него, растаял окончательно. Он окинул мысленным взглядом крушение своих прежних стремлений, гибель своих былых желаний. Теперь он знал, что никогда не станет тем, кем мечтал быть в юности. Ему уже не ведать суровых наслаждений деятельной жизни, мужественного напряжения энергии; а между тем как искренно он мечтал об этом духовном героизме! Он воображал себе будущее, полное силы, свободы, быстрых решений; ничего этого не будет. Пружины его души ослабли, не придя в действие, струны его воли порвались, не задрожав. От этого поражения без борьбы у него осталось ощущение пустоты и бессилия. Гомье и Понтиньон были правы: он от них спрятался.
И он стал кусать себе губы, чтобы не заплакать от стыда, усталости и тоски.
А между тем разве его была вина, если все, чем он когда-то увлекался, оставляло его теперь равно душным? Ведь он же не был трусом. Он уступал не страху перед неизвестным, не боязни приключений, а чему-то более глубокому, более неопределенному. Вдруг он понял, что с ним произошло. Да, ему казалось, что он себя знает, но он искусственное «я» принимал за настоящее. Увы, разве не случается этого со многими? Разве он такое уж исключение? В сущности, кто действительно таков, каким он себе кажется? А потом, как оградить себя от этой загадочной неожиданности, которая нас подстерегает и застигает нас врасплох на внутреннем повороте? Разве, в конце концов, его вина, если в его жизни новый интерес пришел на смену тому, который был в ней главным?
