Когда пришла Лена, мы вчетвером пускали мыльные пузыри в гостиной возле камина.
– А я вот… пришла в гости. Можно?
– А вас, тетенька, как зовут? – поинтересовалась Карина. – А у вас дети есть?
Узнав, что у Лены большой сынок Кирюша, девочка потеряла к гостье интерес.
– У вас выпить найдется? – шепнула Лена.
Мы оставили детей в гостиной, а сами переместились в столовую, где Ксюшка выставила на стол бутылку с ликером цвета какао.
– Что за гадость? – понюхала Лена. – А водка есть?
– Кажется, где-то был коньяк, – вспомнила хозяйка.
Выпив коньяку, Лена раскраснелась и поведала нам о своем горе.
– Хотя бы честно, – сказала я. – Он хочет, чтобы ты не тешила себя напрасными надеждами.
– Но мне необходимы эти надежды! – воскликнула Лена. – Я этими надеждами живу! Я дышу от эсэмэски до эсэмэски!
– А ты поставь себя на место этой несчастной женщины – его жены, – настаивала я. – Она вообще беспомощна.
– Я готова поменяться с ней местами! – запальчиво воскликнула моя тетя. – Он ведь просиживает возле нее дни и ночи! Держит за руку, кормит с ложечки!
– А в какой больнице она лежит? – спросила Ксюшка.
– Кажется, в клинической, – чуть не плача, ответила Лена. – Помощи он от меня не хочет принять. Но я же должна что-то делать, как он не понимает?!
– Я попытаюсь узнать через маму, чем можно помочь, – пообещала Ксюха.
Посреди разговора в кухню вошла Карина, подбежала к Ксюшке и порывисто ее обняла. Обвила руками, как лиана. Я строго взглянула на свою ученицу. Ксюшка погладила девочку по голове, пощекотала за ухом, как котенка:
– Рыжик мой, Рыжик…
Когда Лена ушла, мы стали кормить детей.
– Нужно поехать в больницу к Гориным, – напомнила моя подруга. – Элла там днюет и ночует, ей нужна поддержка.
– Ксюш, а ты знала, что у Ромы была пассия, Никина ровесница…
– Да они все у него Никины ровесницы.
– Катя, – вспомнила я.
– Конечно, помню.
– А как бы мне ее найти?
– Зачем? – удивилась Ксюшка.
– Пока не могу сказать. Надо.
– Не вопрос. Через «В контакте» в Интернете найдем.
Я не без удивления наблюдала за своей подружкой. Она словно очнулась от длительного сна. Вновь стала способна на какую-то деятельность.
И деятельность эту, как могла, пыталась направить в нужное русло маленькая Карина Грошева. Ксюшка стала забирать девочку на выходные и с энтузиазмом таскать по магазинам, в цирк и кукольный театр. По понедельникам Грошева возвращалась в класс с пакетом подарков. Теперь она не караулила меня в коридоре. Я заставала ее в окружении детей – Грошева демонстрировала подарки и величественно раздавала сладости.
Наблюдала я за всем этим с большим недоверием, но молчала. Своих проблем хватало. Наш разрыв с Игорем продолжался, выхода я не видела. Перешагнуть через свою обиду и ревность не могла.
В тот период я могла обсуждать это только с мамой – Лидусей. Она виделась мне единственным трезвомыслящим человеком из всего моего окружения.
И, наезжая к родителям в выходные, я вываливала перед ней свои сомнения, наблюдения и горечь. Мама все это разгребала. Раскладывала по полочкам.
Ее наивный взгляд на вещи несколько примирял меня с жизнью. Она говорила примерно следующее:
– С Игорем вы помиритесь, обида твоя пройдет, Иришка заговорит, и все будет хорошо…
Она убаюкивала меня своими речами.
Но где-то глубоко внутри меня комариком пищал голосок: «А если не помиримся? А если не пройдет? А если не заговорит?»
Жизнь казалась казусом, недоразумением, нудной обязанностью…
И еще я вдруг обнаружила, что слишком часто думаю о Жене. О его бесцеремонных губах и жестком подбородке. Как это все во мне умещалось? Страдала от измены мужа и думала о другом мужчине…
Мы с мамой лежали в спальне, где по обе стороны большой немецкой кровати красного дерева стояло по тумбочке. С моей стороны была папина тумбочка с будильником и рамочкой с фото. Там, на этом фото, смешно таращимся в объектив мы втроем – я, Игорь и Иришка. Ей там всего два года. Глаза большущие. А мы с Игорем какие-то совсем другие, чем сейчас.
– А вот Леночке нужно своего Сашу забыть, – отвлекла меня мама. – Самой все это завязать, перетерпеть.
– Ты ей об этом говорила?
– Да. Только она никого не слышит. На что-то надеется, дурочка.
– Она не дурочка, – возразила я. – Все понимает, но трудно завязать. У нее от него зависимость…
– Нужно совладать с собой. Она взрослая женщина.
– А что там у Гориных?
– Ника пришла в сознание, – вздохнула мама. – И теперь все время плачет.
– Плачет, – эхом повторила я.
– Она совершенно обездвижена, бедняжка. Ни один пальчик не шевелится. Позвоночник-то из осколков собрали.
Я попыталась представить Нику в тюрьме своего тела. Представлялась почему-то гипсовая мумия в бинтах. Одни глаза.
– К ней пускают? – спросила я.
– Пускают, – кивнула мама. – Кира вчера ездила.
– Нужно съездить завтра, – сказала я. Слова, произнесенные вслух, испугали меня. Завтра. Я поняла, что боюсь идти к Нике.
А когда все же собралась и приехала, в больнице уже толпились Горины, тетя Таня с Ксюшкой, две девушки, которых я прежде встречала у Гориных. Пока мы ожидали в коридоре, а после в порядке очереди втекали в палату и вытекали из нее, в голову вползли ассоциации с мавзолеем. Каждый входил, стоял несколько минут у кровати и уходил.
Ксюшка выбежала вся в слезах. Девушки-студентки покинули палату с такими лицами, что я окончательно струсила.
Ника лежала посреди просторной светлой палаты, накрытая до подбородка белой простыней. Когда я подошла, ресницы ее дрогнули. Она открыла глаза.
– Привет, Никуша, – сказала я и погладила ее ладонь.
Она едва скользнула взглядом по моему лицу и уставилась куда-то в стену над моей головой.
– Тебе больно? – спросила я, чувствуя, что слезы выступают на глаза.
Ника не смотрела на меня. Губы дрогнули, сложились в привычную усмешку. Она упорно не желала смотреть мне в глаза.
– Снег уже совсем растаял, – сказала я. – Иришка возле вашего дома кораблики пускает.
– «Травка зеленеет, солнышко блестит», – вдруг продекламировала Ника.
Я запнулась. Не ожидала, что она так хорошо разговаривает. Где-то слышала или читала, что после таких сложных операций речь может долго восстанавливаться.
Но это была совершенно Никина обычная речь, все оттенки ее ироничной интонации.
– Тебе, может, чего-нибудь принести? – растерялась я.
– Яду, – сказала Ника. – Или пистолет. Впрочем, с пистолетом мне не справиться, а вы все трусы.
– Зачем ты так? – еще больше растерялась я и машинально отступила на шаг.
– Оставьте все меня в покое, – четко произнесла Ника, глядя в стену поверх моей головы.
