— Да, конечно, конечно… Я буду рада.
— До свидания, Елена Георгиевна. — Костя отдал трубку Дине и стоял рядом, обняв ее за плечи.
— Мамочка, все очень хорошо. Я целую тебя. Не плачь…
— Диночка, кто он?.. Такой умница… а голос какой красивый! Он не певец?
— Нет, мам, — засмеялась Дина. — Константин Константинович преподает в институте. Хотя, может, он и петь умеет. Я пока не знаю.
— А ты… ты используешь то, что я тебе дала?
— О чем ты?.. А! Н-нет… пока это не нужно…
— Как это? Что значит — пока не нужно? Вы решили сразу ребеночка завести?
— Да нет, мам… Ну просто пока не нужно. Но я помню. Я буду.
— Ладно, Диночка. Я поняла, что рядом с тобой очень серьезный мужчина… Он не был женат? А детей у него нет?.. Что ты молчишь?
— Нет, мам. Все хорошо. Мы встретимся, и ты все сама увидишь. Ладно?
* * *
Чуть позже Костя сказал:
— Как только мне снимут гипс, мы поедем в твою любимую Феодосию. Две недели на отдых вполне хватит.
— Ура! — воскликнула Дина. — Только… ты же не любишь море.
— Ну… море будешь любить ты, а я буду любить тебя.
Предложение было соблазнительным.
— А какие у тебя были планы на август? — спросила Дина.
— Думал, уеду к Мишке на дачу… и буду дописывать диссертацию.
— Ты пишешь диссертацию?
— Ой… не будем о грустном…
— Почему? Это разве грустная тема?
— Это так же весело, как ходить в кандидатах в коммунисты.
— А ты еще и кандидат в коммунисты?!
— А ты думала! Завкафедрой и не коммунист…
— А ты не хочешь?.. Не хочешь в коммунисты и в кандидаты наук?
— Не-а! Ни туда ни туда не хочу. Диссертация моя — мертворожденное дитя, так, для галочки… для статуса да для надбавки к зарплате. Этим нужно заниматься там, где настоящая наука с настоящим производством в одной связке, а в нашей с вами отрасли, Дина Александровна, голая наука — как голый кактус. А в коммунисты… коммунисты не такую музыку должны слушать, как я… Какой я коммунист! Вот бабуля моя коммунисткой была. С фигой в кармане, правда… Ей деда надо было спасать. Перед войной какое-то дело на него завели, белыми нитками шитое. Вот она и спасла. Он, правда, вскорости умер, а бабуля так и осталась в партии… Хочешь, я тебе ее комнату покажу?
И Костя повел Дину в другой конец квартиры.
— Ну и квартира у тебя! Я думала, больше, чем у моих родных, не бывает… Это последняя комната или ты еще несколько припрятал?
— Увидишь.
Костя открыл дверь в конце длинного коридора, и они вошли в большую, загроможденную мебелью, коробками и ящиками комнату. Забытый и заставленный всякой всячиной рояль был покрыт толстым слоем пыли. В этом конце квартиры, похоже, последний ремонт делали еще до войны.
Из нее был вход в комнату поменьше. Там стоял большой старинный письменный стол, заполненный книгами и папками, на нем — классическая лампа под зеленым стеклянным абажуром, по стенам — книжные шкафы, полные книг, а на них — тубусы и просто свернутые в рулоны пожелтевшие листы ватмана. Простенок между двумя узкими окнами был заполнен на всю высоту — от пола до потолка — планшетами с какими-то проектами, выполненными цветной тушью: изолинии рельефа местности, розы ветров, улицы, геометрические фигурки домов, зеленые зоны, река, озеро…
— Тут я работаю, — сказал Костя. — Вдали от мирской суеты. Телефона не слышно, и линию нарочно не провожу.
— Вот это да! А книг сколько!..
— Бабуля словесницей была. Моя милая бабуля… И читать любила. До последнего дня читала. Наверное, тут много интересного для тебя.
— Еще бы! — Дина была в восторге. Она рассматривала полки с книгами. — Поставим здесь кресло, ты будешь писать, а я читать. — Она обняла Костю за шею. — И я тебе буду чай с лимоном носить, свежезаваренный.
— Было бы здорово научиться в твоем присутствии заниматься чем-то, кроме тебя. — И он поцеловал Дину.
— Ты мой любимый… мой любимый…
Она отстранилась через некоторое время, взяла в ладони его лицо.
— Неужели это правда?.. Неужели это ты?.. А это — я… Неужели так бывает?
— Я все время думаю о том же…
— Я так люблю тебя! Я так тебя люблю…
* * *
— Костюша, ты готов? — крикнула Дина, проходя мимо ванной, и, не дождавшись ответа, заглянула в дверь.
Костя лежал на спине, на полу у раковины, одна его нога была неловко и неестественно подвернута. Рядом валялся помазок, а на костюме белели клочки пены, словно кто-то запустил в грудь снежком.
Дина бросилась к Косте, прижала пальцы к вене на шее. Потом расслабила узел галстука и расстегнула пуговицы на рубашке. Ей казалось, что делает все это она очень медленно, преступно медленно… Но быстрее у нее никак не получалось. И еще она ощутила какую-то непонятную отстраненность: словно наблюдает происходящее… нет, не со стороны, а как бы с отставанием на полсекунды.
— Костя… не смей мне… слышишь? Не смей, говорю! — Дина открыла холодную воду и принялась брызгать в лицо Косте и пригоршнями поливать на грудь. — Костенька… милый… зачем ты так?.. — Она слышала его едва заметное дыхание, и это обнадеживало.
Поняв, что теряет драгоценное время, Дина подложила Косте под голову полотенце и побежала к телефону.
Она механически набрала 03, успев подумать, что едва ли не впервые в жизни набирает этот номер. Никто в их семье никогда не болел настолько серьезно, чтобы беспокоить врачей вызовом на дом, а тем более врачей скорой помощи. Костина сломанная тридцать лет тому назад нога — вот единственный повод, по которому он обременил своей персоной родную здравоохранительную систему. У Дины и того не было: за всю свою жизнь она попала в больницу всего раз, зимой 1972 года. Это был родильный дом.
Гоша
За окнами лежали сугробы — зима выдалась снежная. Ветви деревьев тоже были в снегу — как на классической новогодней открытке. Под окно вела протоптанная счастливыми отцами дорожка. Чуть дальше от окна — утрамбованная площадка. С нее разговаривали… больше, конечно, кричали и махали руками — отцы, чьи новорожденные отпрыски с их утомленными матерями располагались на втором и третьем этажах небольшого старого роддома, помещавшегося в чьем-то бывшем особняке среди парка. Матери, получившие короткую передышку от домашних дел в семь, восемь или девять дней и отдыхающие после напряжения последних месяцев беременности и часов схваток и потуг, выглядели медлительными мадоннами, ступающими по облакам. Они несли своих сопящих или орущих чад к окнам, к жаждущим взглядам их отцов, бабушек, дедушек и прочей родни. И белые тугие коконы в их святых руках, имеющие ничем не отличимые один от другого — с расстояния трех этажей, сквозь кривое двойное стекло — носы, рты и глазенки, вызывали бури восторга и потоки счастливых слез у топчущихся на снегу родственников всех степеней.
