— Вы тоже получили анонимное письмо? — спросила Антонина, и женщина, вспыхнув, вдруг горько заплакала. Антонине стало невыразимо жаль эту несчастную, семейная жизнь которой с пролетарским писателем, кумиром женщин, явно не сложилась.
— Я убью ее! Застрелю! — раздался вдруг крик вновь воспрянувшего к жизни профессора Пугача, который вдруг извлек из кармана пиджака старинный револьвер и принялся потрясать им в воздухе.
Усадив плачущую жену писателя в кресло, Антонина оперативно кинулась к ученому, который, однако, позволил Роберту забрать у себя револьвер и положить на стоявший на приличном отдалении журнальный столик.
— Ах, у меня сердце опять прихватило! — прошептал ученый. — Воды, прошу вас, воды…
Роберт ринулся за водой, Антонина, сетуя про себя, что сцена привлекла внимание гостей «Петрополиса», протянула плачущей супруге писателя платок и попыталась ее утешить, однако что тут скажешь?
Она завладела письмом, которое принесла жена писателя, и сравнила его с тем, которое получил Анастас Никифорович. Та же бумага, тот же тип печатной машинки, те же фразы, незначительно видоизмененные: в этот раз речь шла о Сергее Донатовиче, который, делая вид, что трудится в номере 184 гостиницы «Петрополис» над очередным томом биографии товарища Сталина, в действительности предается пошлому разврату с любовницей. И подпись, как и в первом случае: «Доброжелатель».
Этот мнимый доброжелатель слишком много знал, и Антонина была уверена, что на самом деле речь шла о зложелателе.
— Мама, профессора уже забрала карета «Скорой помощи»? — удивленно спросил Антонину Роберт, подошедший к софе со стаканом воды в руках. На софе никого не было.
Ахнув, Антонина бросила взгляд на журнальный столик — слава богу, револьвер все еще лежал там и сбежавший профессор его не прихватил.
— Он наверняка направился в номер сто восемьдесят четыре… — начала Антонина, но ее слова прервал дикий женский визг. С лестницы скатилась Зинаида Пугач — с растрепанными волосами иабсолютно нагая! Ее супруг-рогоносец, зажав в руке огнетушитель, видимо, снятый им с предназначенного ему места в углу каждого из этажей, направил на неверную супруг рожок и заявил:
— Вот тебе, бесстыдница, вот тебе, охальница!
Из рожка ударила струя белой пены, которая, однако, прошла мимо успевшей увернуться Зинаиды и попала в одного из наблюдавших за сим действом гостей.
Вслед за любовницей на лестнице показался пролетарский писатель — в халате на голое тело, причем халате незастегнутом.
— Изверг! — возопил Пугач и швырнул в него огнетушитель, причем в этот раз не промахнулся и угодил в живот Шон-Рувынскому, который взвыл, витиевато выругался и бросился на профессора.
— Мама, мама, а почему тетя голая? — раздался громкий голос маленького мальчика, который с упоением таращился на обнаженную Зинаиду.
Антонина подбежала к Зинаиде, которая, как ей показалось, получала определенное удовольствие от того факта, что многочисленные гости созерцают ее нагое тело, сорвала портьеру, протянула женщине и потребовала:
— Завернитесь немедленно!
В этот момент в холл «Петрополиса» вбежали двое милиционеров.
Скандал удалось замять: профессор Пугач, громогласно заявив, что нет у него больше жены, запретил Зинаиде возвращаться к нему домой. Жена писателя, все еще рыдая, прилюдно залепила Шон-Рувынскому оплеуху. Тот, пристыженный и ошеломленный, не сопротивлялся и только твердил, что «это всего лишь отдых телом, люблю я только тебя». А Зинаида, набросив на себя портьеру, впрочем, не стремясь, чтобы та скрывала уж слишком много (девушка ничуть не стеснялась и демонстрировала свое идеальное тело), кокетливо взирала на одергиваемых женами мужчин, которые толпились в холле и украдкой бросали на нее полные вожделения взгляды.
Разделавшись с милиционерами, Антонина подошла к нахально улыбавшейся Зинаиде и сказала:
— Возвращайтесь в номер, оденьтесь и немедленно покиньте мою гостиницу!
— Сережа, я ведь поеду к тебе, раз мой старче меня вышвырнул? — произнесла Зинаида намеренно громко, а писатель, икнув, уставился на нее, а потом ринулся к Антонине.
— Ей некуда идти! — воскликнул он, а Антонина сухо ответила, что это не ее проблема. Жена писателя, наконец успокоившись, тихим, но твердым тоном произнесла, что если муж хочет быть прощен, то должен немедленно отправиться с ней домой. В том виде, в котором есть. На такси.
И, развернувшись, зашагала к выходу.
Шон-Рувынский, едва не плача, заявил, что номер все равно за Союзом писателей и что пусть Зинаида проведет в нем эту ночь, а «потом посмотрим…».
— Гражданка разве тоже писательница? — усмехнулась Антонина, но, решив, что голая особа, завернутая в портьеру, в холле намного хуже, чем голая особа без портьеры в одном из номеров, произнесла: — Так и быть. Но только на одну ночь. И под вашу ответственность. Все убытки, кстати, вы оплатите из своего кармана. И на вашем месте я бы не стала рассчитывать на новую Сталинскую премию…
Писатель расцвел и, даже не глядя в сторону любовницы, побежал вслед за женой, садившейся в такси.
Зинаида, презрительно цыкнув, сказала:
— Вот они, мужики! Ведь клялся в вечной любви, а все такой же врун! Ничего, я еще своего писателя найду!
Антонина произнесла:
— Вы уже нашли своего ученого. Но захотели большего. На вашем месте я бы была крайне осторожна. Потому что уголовный розыск заинтересовался попыткой убить Людмилу Гендриковну при помощи таблеток вашего супруга…
Зинаида побледнела, но решительно заявила:
— Понятия не имею, что вы имеете в виду! Понятия не имею!
И быстро засеменила по лестнице в предоставленный в ее распоряжение номер 184. Антонина не сомневалась, что, конечно же, имела, но была уверена, что после публичного разоблачения неверная супруга более не посмеет предпринять попытку устранить кого бы то ни было.
Последствия дебоша поспешно устранили, в холле все, за исключением сорванной портьеры, было как и до неприятного инцидента. Антонина вдруг вспомнила о револьвере, что принес ученый, и взглянула на журнальный столик, но револьвера там не было.
— Нет, мама, я его, конечно же, не брал, — ответил Роберт на ее вопрос. Антонина нахмурилась. Кто же тогда, пользуясь суматохой, забрал оружие?
— Наверняка какой-нибудь мальчишка! — успокоил ее сын. — Чтобы по голубям стрелять. Ну, или кто-то из нашего младшего персонала. Я порасспрашиваю. Все будет хорошо!
Но Антонина так не считала.
Требовалось о многом поразмыслить.
Всю ночь Антонина практически не спала, а утром, даже выпив чашку крепчайшего кофе без сахара и молока, страдала от головной боли. Что же, ей почти пятьдесят, возраст дает о себе знать. Уже не девочка…
Хорошо, что у нее была надежда, опора и наследник — Роберт.
— И не забудьте предупредить гостью в номере сто восемьдесят четыре, что она должна освободить комнату самое позднее через час! — сказала Антонина, взглянув на изящные наручные часики. Было половина шестого. — Хватит нежиться в кровати, тем более она в ней одна!
Одна из горничных отправилась выполнять поручение директора, но прибежала через пару минут с дрожащими губами и выпученными глазами.
— Антонина… Петровна… — задыхаясь и едва не плача, проговорила она. — Там такое…
Нахмурившись, Антонина спросила:
— Что, гостья намеренно набедокурила? Повредила обстановку? Устроила потоп?
Горничная, мотая головой, наконец выпалила:
— Ее кто-то убил! На кусочки разрезал! Ужас, да и только…
Полчаса спустя по номеру 184 вышагивал невысокий субъект, облаченный, несмотря на жару, в кожаное пальто и кожаную же шляпу. Это был старший сын Романа Романовича Лялько, ныне покойного, тоже Роман Романович, сотрудник уголовного розыска Ленинграда.
Замерев около ужасной находки, вызвавшей приступ истерики у обнаружившей ее горничной, Лялько произнес:
— Ну, что имеем?
Антонина, поджав губы, стояла, обхватив себя руками, и наблюдала, как пожилой медик внимательно осматривал лежавшую посреди комнаты отрубленную человеческую кисть.
А если точнее, кисть левой руки женщины.
— Имеем явно дорогой маникюр… — произнес медик, и Лялько, взъярившись, крикнул:
— Оставить шуточки! Где остальной труп?
В самом деле, кроме отрубленной кисти левой руки, лежавшей на ковре, который впитал в себя лужу крови, никаких прочих человеческих останков в номере 184 не было.
— Вероятно, это может сообщить нам только убийца, — промолвила Антонина, медик улыбнулся, а Лялько возопил:
— Какая гениальная мысль! И вообще, посторонним тут делать нечего! Покиньте помещение!
