корсет? На ней было простое платье в греческом стиле, сшитое из белой тонкой мягкой материи и окаймленное серебром в виде диагонального узора. Серебро было усыпано жемчугом, и небольшими рубинами, и бирюзой. На шее сверкало алмазное ожерелье, застежкой которому служил огромный рубин небывалого и особенного блеска: фактически он был точной копией, хотя большей по размерам, того рубина, который я видел на руке Жирандолы и который мне вскоре предстояло увидеть вновь.
В конце второго акта Ковач встал и церемонно раскланялся с дамой в ложе; она ответила ему кивком. И сколько же томной грации было в каждой ее позе, в каждом жесте!
— Вы знакомы с ней? — спросил я. — Кто она?
— Разве вы не знаете? — сказал он. — Это герцогиня де Морлей, более известная под именем Кальяри. Уверен, вы слышали о ней, — знаменитое контральто. Мое знакомство с ней носит профессиональный характер. Она любезно разрешила мне осмотреть ее гортань и сделать несколько диаграмм: я хотел понять причины, по которым на свет рождается столь великолепный голос. Сколь много вы потеряли, если не слышали ее! Нынче она больше не поет на сцене: ведь это ниже достоинства герцогини: правда, изредка она дает домашние концерты. Она очень изменилась после замужества. Видите за ее спиной того junger Geck[64] с моноклем? Это ее супруг, герцог, миллионер. Она, похоже, не особо-то его ценит, правда?
— Разумеется, я слышал о ней, — ответил я, — и всегда мечтал ее послушать. Но, к сожалению, по понятным причинам я обычно занят во время сезона Лондонской оперы.
Тем временем начался третий акт.
Я не мог оторвать от нее глаз, позабыв об опере. Хотя на лице ее не было злобы или жестокости, одни и те же слова отчего-то звучали внутри меня, как литания: «Ave! Faustina Imperatrix, morituri te salutant»[65].
В конце третьего акта герцогиня повернулась к мужу. Он спросил, по-видимому: «Мы уходим или остаемся?», и она, по-видимому, ответила: «Дай заглянуть в программку — стоит ли оставаться».
Очевидно, они абонировали ложу на сезон и приезжали на спектакли по желанию, не интересуясь заранее тем, что шло. Герцог передал ей программку. Со слабой, то ли сатирической, то ли добродушной усмешкой на божественных губах она заглянула в нее.
И внезапно едва заметно вздрогнула. На ее мраморных щеках появился румянец. Она повернула голову и бросила на мужа быстрый взгляд.
Он вышел из ложи и сейчас вернулся с полным бокалом шампанского, который она осушила одним глотком. После этого она успокоилась. Однако глаза ее уже не были сонными, в них появился интерес: вернее, даже болезненный интерес, насколько ее черты могли выражать боль.
Как бы там ни было, она решила остаться.
Несмотря на мои превосходные впечатления о таланте Жирандолы, я считал, что такой персонаж, как Клеопатра, менее всего подходит для нее. В этой роли гораздо лучше выглядела бы царственная женщина в ложе. И потом, невозможно помыслить Клеопатру в танце; хотя Теофиль Готье представил ее именно танцующей. Впрочем, неизвестно, как представит ее Жирандола. Музыка, во всяком случае, обещала быть интересной, ее написал молодой бельгийский композитор, так неожиданно умерший; кажется, звали его Сибрандт ван ден Вельден, в Бельгии его, по словам моей супруги, просто боготворили. В таких вопросах я обычно ей полностью доверяю.
Как видите, у меня было несколько причин для интереса.
Прозвучали первые такты. Музыка и впрямь оказалась превосходной.
Цыгане называют себя выходцами из Египта. Я считаю, что существуют противоположные доказательства. И все же они могли заимствовать свою музыку у египтян. Ведь мы не знаем, на что походили древние эллинские напевы. Вряд ли они, судя по воздействию на слушателей, имели отношение к византийской музыке с горы Афон и ее древних монастырей: особенно потому, что они всегда сопровождались аккомпанементом на струнных инструментах. Сдается мне, слияние греческой и семитской музыки времен Клеопатры чем-то напоминало цыганские мотивы наших дней.
Музыка этого балета, при всей своей мягкости и современности звучания, давала вполне достойное впечатление о том, на что могли походить мелодии древнего Египта. Балет начинался с пляски танцовщиц. Появилась Клеопатра, возлежавшая на корме ладьи. Декорации, надо сказать, были безупречны.
Там, в ладье, была моя знакомая, в чьей томной, чувственной позе было что-то от женщины, сидящей в ложе. Мне даже показалось, что подражание было намеренным. Во всяком случае, она выглядела превосходно в роли Клеопатры — гораздо лучше, чем я мог предположить.
Затем она спустилась на сцену и начала танцевать. Лицо ее вновь озарилось экстазом и стало прекрасным. Все, что есть волнующего и сладострастного, было в ее танце. Неудивительно, что сильные мира сего по собственной воле становились ее рабами. И в то же время танец состоял всего из нескольких па. Я не в силах описать его. Она буквально танцевала музыку. Казалось, что если бы не было музыкального сопровождения, мелодия полилась бы сама собой из каких-то неведомых пределов. Хотя она играла царицу Египта, отсутствие на ней драгоценностей было в своем роде замечательно. Исключением было уже знакомое мне кольцо с рубином. Но самое замечательное заключалось в том, что во время танца она не отрывала призывного, укоризненного взора от прекрасной женщины в ложе.
Вызванным ею неистовым аплодисментам она даже не улыбнулась, продолжая смотреть наверх.
Герцог де Морлей отпустил какое-то замечание жене: та, не обращая внимания на его слова, оставалась абсолютно неподвижной.
Я пропущу подробности спектакля и сразу перейду к финальной сцене: самоубийству Клеопатры от укуса змеи, а именно — люди обычно этого не знают — большой египетской кобры. Выглядела змея довольно натурально. Даже я, будучи неплохим зоологом, поначалу принял ее за живую. Однако расцветка ее была слишком яркой.
И, наконец, начался Танец смерти. Она ласкала змею и с неописуемым изяществом заставляла ее плавно скользить вокруг себя, словно сливаясь с ней воедино. Некоторые зрители побледнели от необъяснимого страха. Прекрасная Кальяри обратилась в мрамор. Ни один мускул ее не дрогнул: ее глаза были словно глазами статуи.
Тем временем танец становился все изумительнее: мольба о жизни, восстание против рока, ужас смерти, один, последний, вздох — и вот уже усталость от жизни, радость встречи со смертью, этим долгожданным женихом, затем — величественное достоинство смерти, ужасающей и таинственной, чьими святынями являются египетские пирамиды, — и все это она выражала лишь движениями своего тела.
Потом под прекрасную, томящую мелодию она проплыла по сцене еще раз, прижимая к груди смерть, утешительницу страждущих,
