в виде змеи. В этом последнем танце ей удалось соединить все, что она показывала прежде: затем — взгляд — один-единственный (заметил ли его кто-нибудь еще?) — в сторону ложи.
Было ясно, что он достиг своей цели. Статуя задрожала, несмотря на усилия скрыть свою дрожь.
А Жирандола со сладкой улыбкой обвила змею вокруг себя, прижала пасть змеи к своей груди и, содрогнувшись в конвульсии, умерла.
Никогда еще не видел я настолько совершенного и реалистичного исполнения: последнее произвело на публику неизгладимое впечатление и вызвало шквал аплодисментов. Однако она не поднималась. Кто-то рядом со мной заметил:
— Как глупы эти люди! Если она встанет, весь драматический эффект будет потерян. К счастью, ее артистизм не позволит ей совершить такую ошибку.
Точно такими же были и мои мысли.
Когда мы с доктором Ковачем направились к выходу, к нам в спешке подошел какой-то человек и произнес:
— Пожалуйста, пройдите со мной! Вы — врачи. Она больна, она в опасности.
Он обратился ко мне:
— Герр доктор, мне сказали, что вы англичанин. Возможно, вам неизвестно, что она тоже англичанка, несмотря на итальянский псевдоним. Возможно, она в обмороке, но я подозреваю нечто худшее. Если она придет в себя, то объяснит вам все сама. А пока прошу побыстрее пройти со мной! Я покажу вам, что произошло.
Он торопливо отвел нас за кулисы и показал нам змею. В пасть ее был изобретательно вмонтирован шприц, который можно было привести в действие, нажав на шею.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Стало быть, на мне лежала часть ответственности за гибель девушки. Ведь мне (гордыня и эгоизм не миновал никого!) было прекрасно известно, что она не приучена принимать большие дозы морфия.
— Как к ней мог попасть шприц? — вопросил доктор Ковач. — У нас в Австрии с этим очень строго. Очевидно, она привезла его с собой. Видимо, она использовала его для каких-то театральных трюков. Ладно, будем надеяться, что с ней все в порядке: пойдемте, взглянем на нее.
В тот момент мне не хватило смелости сказать ему правду. Я просто согласился с его словами:
— Да, давайте посмотрим, что с ней произошло, — и прихватил шприц с собой.
Нам потребовалось лишь несколько минут, чтобы установить, что это был не обморок: все симптомы, если можно так выразиться, указывали на внезапную, насильственную смерть. И это (какими бы жестокими ни показались мои слова) пробудило во мне надежду. Если бы смерть наступила от инъекции морфия, симптомы были бы иными. В шприце еще что-то оставалось. Я вылил несколько капель в стакан и обнаружил, что это был не морфий! Я — врач, человек трезвомыслящий и рассудительный: ни при каких обстоятельствах я не теряю головы. Однако в то мгновение мне показалось, что меня затягивает водоворот, словно в дурном сне.
Да, конечно, феерический танец, прекрасная женщина, все могло показаться сном, вызванным моими напряженными нервами, укрепить которые я приехал за границу. Было ясно, что я выписал для Жирандолы слишком большую дозу морфия. Нет, меня определенно сморило после обеда.
— Нужно отдать вещество на анализ, — сказал доктор Ковач.
Эти слова встряхнули меня: нет, я не сплю, все происходит наяву. И едва Ковач произнес эти слова, как кто-то ворвался в комнату.
Это была та прекрасная женщина из ложи. Бросившись к телу, она ласково позвала по-английски, с небольшим акцентом:
— Этель! Этель, дорогая, ты слышишь меня?
Затем она перешла на итальянский:
— О, Этелина! Бедняжка! Проснись же! Это я зову тебя! Я, Гиацинта! Зачем ты ушла от меня, капризная негодница?
Она называла ее нежными прозвищами, причитая по-итальянски. В комнату вошел ее муж, держа подбитую горностаем накидку.
— Сударыня, — произнес он, — я принес вашу накидку.
Она вновь приняла обличие мраморной статуи. Повернувшись ко мне, она заговорила на прекрасном английском языке — почти без акцента:
— Полагаю, доктор, это обычный обморок, она всегда была им подвержена.
В ее голосе звучала такая неискренность, что мне в ту же минуту стало ясно, что она все поняла.
— Нет, — ответил я, — боюсь, это что-то более серьезное.
— Благодарю вас, — вежливо, но холодно произнесла она.
Супруг набросил плащ на ее плечи, и я услышал, как, выходя, она прошептала ему по-французски:
— Не прикасайтесь ко мне и не разговаривайте до завтрашнего утра!
Взяв с собою шприц, мы с Ковачем поехали в гостиницу. Здесь мы сообщили о происшествии владельцу, и он показал нам комнату Жирандолы. На туалетном столике стоял небольшой пузырек с морфием — почти полный, если не считать нескольких капель: пробка была вытащена. Однако содержимое, по-видимому, употреблялось внутрь, а не под кожу.
Воспользовавшись случаем, я рассказал Ковачу правду о рецепте, и он согласился с тем, что морфий не мог быть причиной смерти, так как жидкость в шприце не пахла морфием.
За зеркалом обнаружился пузырек с молочно-водянистой жидкостью. По виду она точно соответствовала той, что осталась в шприце. Мы тут же отнесли ее к ближайшему аптекарю, и тот провел химический анализ. Но понадобилось некоторое время для того, чтобы мы уяснили, что в пузырьке был яд кобры!
На мои плечи легла нелегкая задача. Администрация театра знала Жирандолу только под этим именем или под другим псевдонимом, который она избирала. О друзьях и родственниках ее ничего не было известно. Конечно, сейчас с ними следовало связаться. Было известно лишь, что она англичанка, и мне как ее соотечественнику поручено было осмотреть ее документы и вещи. Я забыл имя, которое она записала в гостевой книге. Так или иначе, все знали ее под именем Жирандола: и поскольку у меня имелось официальное предписание, никто не возражал против осмотра того, что осталось в ее комнате.
Среди вещей нашлись кое-какие письма — их было немного: и великолепно переплетенная в узорчатый пергамент книга — я разумею рукописную книгу, — в которую она заносила своим замечательно разборчивым почерком, хотя и с множеством росчерков и завитушек, подробнейшую историю своей жизни.
На внутренней стороне обложки имелась дарственная надпись: «Этель от тети Матильды: на ее шестнадцатилетие».
Первым мне попалось следующее письмо:
«Дорогая Этель,
при этом высылаю 10 фунтов. Наверное, это выглядит нелепо; но это все, что я могу тебе послать. Проще было бы обойтись чеком, но по нему можно выяснить фамилию отправителя, и тогда...
Хотя мне позволено тратить любые суммы, герцог требует отчета за каждый израсходованный пенс. Чистейший абсурд, если учесть,
