Катон повернулся к Афранию.
— Луций Афраний, как консуляр ты старше нас. Следующим идет Марк Петрей, потом я. Тит Лабиен, хотя при Цезаре ты был пропретором, претором тебя никогда не выбирали. Поэтому решать не тебе. Луций Афраний, что ты скажешь?
Афраний до мозга костей был человеком Помпея Великого, а Лабиен что-то значил в его глазах лишь потому, что тоже родился в Пицене. Все-таки клиент Помпея.
— Если сын Магна требует наши корабли, Марк Катон, значит, он должен получить их.
— А мы застрянем здесь с девятью тысячами пехотинцев и тысячью конников. Поскольку ты, Марк Катон, так предан mos maiorum, что ты предлагаешь делать? — сердито спросил Лабиен.
— Я предлагаю идти пешком, — спокойно ответил Катон.
Никто не осмелился что-либо сказать, но у Секста Помпея забегали глаза.
— Я прочел письмо Гнея Помпея, — начал Катон, — и, прежде чем созвать этот совет, навел справки у местных жителей. Когда ничего больше не остается, единственное, к чему может прибегнуть римский солдат, — это марш. Расстояние от Арсинои до Адрумета, первого большого города в провинции Африка, чуть меньше полутора тысяч миль, как между Капуей и Дальней Испанией. Около тысячи четырехсот. По моим расчетам, силы сопротивления окрепнут достаточно только к маю нового года. Здесь, в Киренаике, нам стало известно, что Цезарь теперь в Александрии и что его втянули в войну. Нам также известно, что царь Фарнак из Киммерии свирепствует сейчас в Малой Азии и что Гней Кальвин с двумя легионами Публия Сестия и еще некоторым количеством солдат спешит туда, чтобы его сдержать. Ты, Лабиен, знаешь Цезаря лучше любого из нас, так что ответь: пойдет ли он на запад, после того как наведет порядок в Александрии?
— Нет, — ответил Лабиен. — Он пойдет на выручку к Кальвину и так поколотит Фарнака, что тот побежит в Киммерию, поджав хвост.
— Да, мы тоже так думаем, — вежливо согласился Катон. — Поэтому, уважаемые курульные магистраты и сенаторы, я пойду к войскам и спрошу у них, сумеем ли мы пройти тысячу четыреста миль до Адрумета.
— В этом нет необходимости. Пусть Афраний принимает решение, — сказал Лабиен и выплюнул вино на пол.
— Никто не может принимать это решение, кроме тех, кого мы собираемся повести в этот путь! — гневно рявкнул Катон. — Тит Лабиен, неужели ты хочешь иметь дело с десятью тысячами возмущенных, несогласных людей? Хочешь? А вот я не хочу! Солдаты Рима — граждане! Они имеют право голоса на выборах, независимо от того, какую ценность имеют эти голоса, если люди бедны. Но многие из солдат вовсе не бедняки. Об этом хорошо знал Цезарь, когда посылал в Рим отпускников, чтобы те проголосовали за него или за его кандидатов. А наши люди — заслуженные ветераны, нажившие состояния на военных трофеях. Они имеют вес как в политике, так и в воинском деле! Кроме того, они отдали нам все свои деньги, лежавшие в банках, чтобы помочь финансировать войну Республики против Цезаря, так что они являются и нашими кредиторами. Поэтому я пойду к ним и спрошу их мнение.
В сопровождении Лабиена, Афрания, Петрея и Секста Помпея Катон пошел в огромный лагерь, разбитый на окраине Арсинои, собрал всех солдат на площади возле складов и объяснил ситуацию.
— Подумайте об этом сегодня, а завтра на рассвете дадите ответ! — выкрикнул он.
На рассвете ответ был готов. Озвучил его Луций Гратидий:
— Мы выступим, но на одном условии.
— Каком условии?
— Что командирскую палатку займешь ты, Марк Катон. В сражениях мы готовы выполнять приказы наших генералов, легатов, трибунов. Но на марше по бездорожью в стране, которую никто не знает, только один человек должен отдавать нам приказы — ты, — решительно заявил Луций Гратидий.
Пятеро аристократов уставились на Гратидия в изумлении, даже Катон. Такого ответа не ждал никто.
— Если консуляр Луций Афраний сочтет, что ваша просьба не противоречит принципам mos maiorum, тогда я поведу вас, — сказал Катон.
— Не противоречит, — глухо произнес Афраний.
Замечание Катона о том, что Помпей Великий являлся должником своей собственной армии, ввергло его в меланхолию. Сам он тоже вручил Помпею целое состояние. Петрей, кстати, тоже.
— По крайней мере, — сказал Секст Катону на следующий день, — ты дал такой пинок в зад Лабиену, что тот полетел далеко.
— Ты о чем это, Секст?
— Он за ночь погрузил свою кавалерию и лошадей на сто кораблей и с рассветом уплыл в провинцию Африка с деньгами и всей пшеницей Арсинои. — Секст усмехнулся. — Афраний и Петрей тоже уплыли.
Огромная радость охватила Катона. Забывшись, он даже заулыбался.
— О, какое облегчение! Хотя теперь, к сожалению, твой старший брат недополучит сто кораблей.
— Мне тоже его жаль, Катон, но не настолько, чтобы скорбеть о потере таких попутчиков, как Лабиен и его драгоценные лошади. В этом походе тысяча лошадей тебе не нужна. Они пьют воду целыми амфорами и очень много едят. — Секст вздохнул. — Плохо лишь то, что он забрал с собой все наши деньги.
— Нет, — спокойно ответил Катон, — он взял не все. У меня еще есть двести талантов, которыми снабдила меня твоя добрая мачеха. Я просто забыл упомянуть о них Лабиену. Не бойся, Секст, мы сможем купить все, что нам нужно для выживания.
— Пшеницы нет, — мрачно сказал Секст. — Он обчистил Арсиною, забрал весь первый урожай, а без транспортов для зерна мы ничего не получим и со второго.
— При том количестве воды, что мы должны будем взять с собой, Секст, нам не удастся тащить еще и пшеницу. Нет, наша еда будет идти рядом с нами. Так сказать, своими ногами. Овцы, козы, быки.
— О нет! — воскликнул Секст. — Мясо? Ничего, кроме мяса?
— Ничего, кроме мяса и съедобной зелени, какую мы сможем найти, — твердо сказал Катон. — Думаю, Афраний с Петреем рискнули плыть морем из опасения, что на марше Катон-командир не позволит им ехать верхом, когда другие идут пешком.
— Значит, верхом не поедет никто?
— Никто. Ну что, тебе уже хочется поспешить следом за Лабиеном?
— Только не мне! Заметь, кстати, что он не взял с собой римлян. Его кавалерия из галлов, а они не граждане.
— Что ж, — сказал Катон, поднимаясь, — надо готовиться к маршу. Сейчас начало ноября. Я думаю, подготовка займет месяца два. А это значит, мы выступим в первых днях января.
— По сезону начало осени. Будет еще очень жарко.
— Мне сказали, что на побережье терпимо. А мы и должны идти вдоль берега, иначе безнадежно заблудимся.
— Тогда два месяца на подготовку — это многовато.
— Этого требует обеспечение материальной части, Секст. Прежде всего я должен поручить кому-нибудь сплести десять тысяч шляп от солнца. Вообрази, каково было бы нам, если бы Сулла не ввел в обиход такую шляпу! В этих широтах она просто бесценна. Как бы мы, хорошие люди, ни презирали Суллу, я отдаю должное его здравомыслию. Люди должны чувствовать себя как можно комфортнее на марше, а это значит, что мы возьмем с собой всех наших мулов и тех, которых оставил здесь Лабиен. Мул может прокормиться везде, где хоть что-то растет, а местные жители уверяют, что на берегу обязательно отыщется фураж. Вьючные животные нам очень нужны, они будут нести солдатское снаряжение. Одно из преимуществ марша по ненаселенной terra incognita, Секст, состоит в том, что нет необходимости облачаться в кольчуги, надевать шлемы, тащить щиты и по вечерам строить очередной временный лагерь. Рассеянные вдоль берега аборигены не посмеют напасть на десятитысячную колонну.
— Надеюсь, ты прав, — серьезно ответил Секст Помпей. — Потому что я не могу и вообразить, чтобы Цезарь разрешил своим людям совершать марш без оружия.
— Цезарь — военный человек, а я — нет. Я руководствуюсь интуицией.
Десять талантов из подарка Корнелии Метеллы дали возможность солдатам в течение двух месяцев есть хлеб, смоченный в хорошем оливковом масле, бекон и нут, которого было вдоволь. Первая тысяча людей Катона благодаря занятиям греблей обрела прекрасную форму, но те легионеры, что прибыли позже, были намного слабее. Катон послал за всеми центурионами и велел начать тренировки. Всех, кто будет от них увиливать и к январю не обретет нужной закалки, оставят в Арсиное, и им придется самим заботиться о себе.
Интендант Арсинои, некий Сократ, был просто кладезем полезных советов. Как только Катон рассказал ему о своих планах, его пораженное воображение воспарило.
— О Марк Катон, творец нового «Анабасиса»! — пронзительно крикнул он.
— Я не Ксенофонт, Сократ, и мои десять тысяч — добрые римские граждане, а не греческие наемники, готовые драться даже за персов, своих исконных врагов, — сказал Катон, старавшийся все эти дни умерять свой голос, чтобы не обижать нужных делу людей.
К тому же он надеялся, что ровный тон его не выдаст той вспышки ужаса, которую он ощутил при невольном сравнении предстоящего марша с другим, известным всему свету маршем десяти тысяч греческих воинов, состоявшимся почти четыре века назад.
