Непомнящему надо бы обоих композиторов удалить от веры, Бога и совести, как это и сделал Пушкин. Но… не озарило. А то неизвестно, не ближе ли Моцарта оказался бы — со своей жаждой справедливости и рукотворной «правды» — пракоммунистический изувер Сальери к тому, «что замыслил о нас Бог», то есть к миру без добра и зла, каким он выглядит в начале Старого и в конце Нового Завета. Тогда, впрочем, вспомнилось бы Непомнящему, что коммунисты конца второго тысячелетия н. э. в чем–то близки христианскому коммунизму начала первого тысячелетия. Однако, вновь нынче обретшие веру в Бога обычно не любят такое сходство осознавать.
И я их понимаю — таких, как Непомнящий, с давешним «вполне выношенным, личным и искренним открытием: мол, долгое время «маленькие трагедии» Пушкина были загадкой, и только марксистская наука оказалась способна ее разгадать». Если с перестройкой в 1991 году бесславно кончился «новый огромный исторический цикл», начатый — по Чаадаеву — Сен — Симоном (а это — восходящая ветвь Синусоиды), так то, что теперь мечтается честными людьми как исторически достижимый идеал есть соединение несоединимого (то есть — середина нисходящей ветви Синусоиды, в чем–то действительно похожая на середину восходящей ветви, на гармоническое соединение частного и общего, на пушкинский 1830‑го года консенсус). Для Непомнящего, по–видимому, ситуация такова: штурм неба кончился поражением, так надо признать свое ничтожество перед Небом и в том найти удовлетворение.
А христианство ж тоже не всегда было на подъеме, как в начале первого тысячелетия н. э. (это верх восходящей ветви Синусоиды и даже фанатический вылет вверх вон с нее). И не всегда было таким империалистическим, так сказать, как при крестовых походах против неверных (вылет вниз). Были у него и периоды мудрого соединения несоединимого, периоды победы в поражении. Я имею в виду уход от притязаний на мирскую власть или просто периоды смирения, мира с властями предержащими (середина спускающейся ветви Синусоиды). Непомнящему было, — как по накатанной дороге, — куда поворачивать после поражения «марксистской науки».
Но у Пушкина–то было встречное движение. И на похожесть смирения с консенсусом нельзя поддаваться.
2.12
ВОПРОС.
Почему «безделица» Моцарта кончается мрачно?
ОТВЕТ СЛЮСАРЯ А. А. (1998 г.).
Потому что пушкинский Моцарт испуган предчувствием смерти, как это и свойственно обычному человеку, не демону, семьянину, каким он и показан в трагедии.
К 1830 году Пушкин отошел от мысли, что художник воспаряет над действительностью в момент творчества («Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон… — стихотворение 1827‑го года). Теперь, в 1830‑м, гуманизм его реализма углубился и выразился в пафосе слияния искусства и жизни. И в данной трагедии Пушкин не отделяет свой идеал от образа Моцарта, для которого музыка является прямо из жизни, естественно и свободно.
МОЙ ОТВЕТ.
Жизнь — понятие настолько широкое, что сливается с чем угодно. И искусство многофункционально и много с чем из жизни сливается, можно сказать. Так, под музыку больше съедают и пьют, и потому она часто используется в трактирах. Вот вам и связь искусства Моцарта с жизнью. И Моцарт — это известно — был способен сочинять в любой обстановке. Чем тоже не связь с жизнью? Вообще, если иметь в виду утилитарную функцию искусства, то и «Тарар» Сальери был слит с жизнью, ибо революционно настроенная парижская публика в зале подхватывала, пишут, тираноборческие слова арий и пела вместе с артистами.
Но Моцарт, сочиняя, совершенно как бы улетал от окружающего. Полный отрыв от жизни — можно и так сказать. А «Тарар» — произведение чуть не прикладного искусства (пропагандистское). И Сальери, сочиняя к нему музыку, лишь озвучивал волю Бомарше.
Однако если не жонглировать понятиями, то у искусства есть специфическая функция, не присущая больше ничему — испытательная. Я повторюсь. Ничто иное не испытывает (непосредственно и непринужденно) сокровенное мироотношение человека с целью совершенствования человечества (Натев).
Доподлинно искусство с жизнью сливают авангардисты, когда отрываются в своем активизме от массы, но хотят, тем не менее, ее пронять. Например, такой перформанс: снайпер простреливает мякоть руки художника при скоплении зрителей (художник выступает против агрессии США во Вьетнаме и хочет привить отвращение к жестокости привычному к ней американскому обществу). Или (другой пример), если нет надежды пронять публику позитивно, то — пронять хотя бы негативно: превратить произведение в пролог скандала (как чтец своих особых стихов Маяковский после первой русской революции перед публикой, разочаровавшейся в революции).
Пушкин в 1830 году подобным (доподлинным) слиянием искусства и жизни не занимался. Да и никогда не занимался. Да и вопрос еще: искусство ли — такое слияние.
И вряд ли пристало Пушкину–реалисту, — даже романтическому реалисту, каким, я считаю, он начал становиться тогда, — вряд ли пристало ему делать Моцарта рупором своих идей, как это делали чистой воды романтики.
А вот пример различия между искусством и жизнью, касающийся как раз данной трагедии:
«В первое представление Дон — Жуана, в то время, когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта — раздался свист — все обратились с изумлением и негодованием, и знаменитый Салиери вышел из зала — в бешенстве снедаемый завистью.
Салиери умер лет восемь тому назад. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении — в отравлении великого Моцарта.
Завистник, который мог освистать Дон — Жуана, мог отравить его творца».
Это слова Пушкина через два года после написания трагедии. Это не художественное произведение. И — перед нами едва ли не банальная уголовщина, не достойная пушкинского гения. Так зато Пушкин здесь и не выступает как художник.
Он был очень умен. Но гением он был в искусстве, а не в жизни. И в трагедии, а не за ее пределами, он выразил колоссальную глубину, в том числе и мысли.
Как тут не привести слова Гуковского:
«Ни в чем писатель не выявляет так глубоко… свое мировоззрение, как в своих произведениях. Можно не до конца открывать себя (вольно или невольно), можно искажать самого себя в письмах, в разговорах, в декларациях, в личных поступках… но никоим образом не в творчестве…»
Соответственно — и в пушкинском Моцарте. Тот в жизни мог быть хорошим семьянином и обычнейше бояться смерти и ее предчувствия (что Пушкин и показал), но в музыке — быть демоном (что Пушкин тоже показал, но не прямо, не плакатно, не в лоб).
Кстати, о лобовом восприятии текста и законе Выготского.
Очень естественно — процитировать художественный смысл только что упоминавшегося «Поэта». Этот смысл, мол, такой: «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел». Это естественно, но неверно. Ибо художественный смысл подлинного произведения искусства (не иллюстрации) в принципе нельзя процитировать. То, что вдохновило поэта, и то, что озарило читателя, как бы нематериально воздействуют одно на другое. Это как один смутно ищет наименьшее число, делящееся и на 2, и на 3, бормоча эти числа, а другой, слыша их, догадывается: 6. Так и здесь — вполне по закону Выготского. Пушкин мотает нас от сочувствия к высокому:
Пока не требует поэтаК священной жертве Аполлон…
(слова–то какие торжественные: поэта, священной, жертве, Аполлон!) — к противочувствию:
И меж детей ничтожных мира,Быть может, всех ничтожней он.
(Дети — это позитивно окрашенное слово; противочувствие заключается в сочувствии к низкому, ничтожному.)
И так по всему стихотворению: то — 1) позитивно к высокому или негативно к низкому, то — 2) позитивно к низкому или негативно к высокому. Смотрите, напишем 1) курсивом, а 2) жирным:
Молчит его святая лира,Душа вкушает хладный сон
Как пробудившийся орел.Тоскует он в забавах мира
К ногам народного кумираНе клонит гордой головы;Бежит он, дикий и суровый,И звуков, и смятенья полн…
И от такого изматывания и сталкивания сочувствия с противочувствием рождается третье, катарсис, возвышение чувств: Пушкин же воспевает СНИСХОЖДЕНИЕ высокого к низкому, СОГЛАСИЕ с тем, чтоб люди не слишком высоко искали себе кумиров и идеалов. После своего тираноборчества, когда он был орлом, представителем продекабристского романтизма (взлет Синусоиды идеалов), Пушкин теперь, в 1827 году, склонен быть реалистом и сотрудничать с Николаем I, не считая его, как консервативное дворянство, кумиром, однако уповая на прогрессивные намерения его, испуганного восстанием декабристов (спуск Синусоиды идеалов).
