— Так… Напрямик хотите лететь? А не лучше ли по-над берегом моря? Прекрасные пейзажи! Небольшой крюк, но зато… А что это за надписи тут у вас? Совершенно невоенного содержания. Бокситы, хром… Что это такое?
— Невоенного содержания? — Маккарвер рассмеялся. — Вы наивны, как вольтеровский Кандид! Хотел бы я знать, как работали бы ваши военные заводы в Бирмингаме и Шеффильде без этих невоенных ископаемых?.. Впрочем, я могу удовлетворить ваше любопытство. Я изучаю геологические особенности здешней местности. От вас, капитан, у меня нет секретов.
— Надеюсь… — Пинч придал своему тонкому голосу оттенок строгости. — В противном случае это было бы не по-джентльменски и нарушало бы элементарные требования союзнического долга… Но я не понимаю, к чему сейчас изучать здесь геологию?
— А к чему вы стремитесь изучить югославское побережье? Порты, бухты, заливы, острова? Почему ваш блокнот заполнен всевозможными географическими названиями?!
— Для вас это не тайна. Мы, англичане, сторонники вторжения в Европу не с Запада, а через Балканы. А для того, чтобы высадиться здесь, естественно, нужно в первую очередь подготовить порты и авиационные базы.
— Да, да, — понимающе мотнул головой Маккарвер. — Ваш премьер-министр уже второй год носится с этим планом.
— Чтобы врезаться клином в уязвимое подбрюшье Европы…
— Знаю, знаю, что за этим скрывается! Вы хотите с помощью нашей техники прийти сюда раньше русских. Хитро, ничего не скажешь! Надо отдать вам справедливость! Вы умеете удачно выбирать себе союзников.
— Я с вами взаимно откровенен, полковник. Наш долг — освободить страны Юго-Восточной Европы, — монотонно закончил Пинч.
— Добавляйте уж: и оккупировать их, ваши любимые Балканы! Ведь мы ничего не скрываем друг от друга! — И Маккарвер громко расхохотался.
Пинч хотел было что-то сказать, но сделал только презрительную мину и молча пожевал губами.
Бронетранспортер вздрагивал, шел крутыми зигзагами, будто и он смеялся заодно со своим водителем.
— Эх, капитан, капитан! Хороший вы парень, но близорукий! Дальше своего «подбрюшья Европы» ничего и не видите, — снова заговорил Маккарвер, когда машина, на полном ходу миновав Трнову Поляну, медленно поползла в гору. — Балканы, как плацдарм, вы правы, надо готовить, но не так быстро, как вы хотите, и не к этой войне, а к той, которая будет, черт возьми, действительно самой решающей и самой тяжелой. Маленькие планы — это маленький бизнес, а большие планы — это большой бизнес, они нам поют песни сирен…
И Маккарвер, нажав кнопку клаксона, дал такой продолжительный гудок, что Пинч вынужден был заткнуть уши. Едва гудок умолк, англичанин буркнул, покосившись в сторону подполковника:
— Опасные фантазии, сэр! Британцы более благоразумны и практичны.
— Увы, мой дорогой. Если судить по результатам, которые вы извлекли из нашей совместной поездки, то, мне кажется, это про вас сказал Шопенгауэр: для практической жизни вы так же годитесь, как телескоп для театра.
Слова эти были грубы, кроме того, они косвенно подтверждали жгучие подозрения Пинча, но он промолчал, чтобы не уронить окончательно своего достоинства. Носатое лицо англичанина снова приняло зеленый оттенок. Его нестерпимо мутило от тряски, запаха бензина и рева мотора.
И вдруг Пинч больно ударился о крышку лобового люка. Машина со скрежетом затормозила, резко пошла в сторону и остановилась у самого края канавы, переходящей в глубокую, заваленную снегом ложбину.
Лицо Маккарвера побледнело, руки, вцепившись в баранку, вздулись от натуги. Вобрав голову в плечи, словно защищаясь от нависшей опасности, он выглянул из кабины и испуганно посмотрел назад.
Бойцы из охраны с улыбкой переглянулись. На дороге валялась свекла, отдаленно похожая на маленькую противопехотную немецкую мину…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
«…Не успела еще вьюга замести следы, оставленные на дороге трофейным бронетранспортером, как в батальон вернулся гонец, посланный Катничем к Ранковичу с донесением о победе. Он привез приказ, который круто изменил планы Вучетина: хорошенько снарядиться и обмундироваться за счет трофеев, вооружить батальон артиллерией и тяжелыми пулеметами. Начались спешные сборы, и мы покинули Синь налегке в тот же вечер.
Коце Петковский и братья Станковы с досадой, чуть ли не со слезами, расстались с тремя горными пушками. Мы захватили с собой только то, что смогли унести на плечах и в торбах. А черногорцы, перегруженные трофеями, боевой техникой и пленными, остались в городе. Нам предстоял форсированный марш через Динарский хребет.
Мы шли всю ночь. Было сыро, мрачно и очень холодно. Клейкая, полусмерзшаяся грязь налипала на обувь в таком количестве, что трудно было отрывать ноги от земли. Резкий ветер сек лица острым снегом, принесенным с горных высот, спирал дыхание. Мучителен был каждый шаг. На остановках по команде «одмор»[40] люди мгновенно валились в колючие кусты у дороги и впадали в сонное оцепенение.
Куда шли и зачем, никто не знал. Мы выполняли приказ Ранковича. Догадывались лишь, что задача, должно быть, очень важная и крайне срочная.
Стараясь объяснить бойцам смысл нашего форсированного марша, Милетич говорил на ходу:
— Надо ко всему привыкнуть, другови. Закалимся, как сталь. Мы войско легкое и быстрое. Еще одна гора, еще одна долина. Выполнить приказ — вот наша задача. Где мы остановимся? Нам этого не нужно знать. За нас думают и решают в верховном штабе.
Кто-то громко вздохнул:
— Ой-ли? Знают ли там вообще, что из Синя бежим почти голышом?
— И куда? Кажется, обратно в Ливно?
— Бросив орудия?! — высоким гневным голосом сказал Петковский.
— Знать бы хоть куда. Все было б легче!
Колонна глухо роптала в темноте.
— Они правы, — шепнул мне Милетич, зашагав рядом. — Конечно, лучше, если солдат понимает свой маневр. Но если этот маневр — тайна? Если…
Не досказав чего-то, Иован опять отстал, и снова я услышал его бодрый голос в хвосте роты:
— Не отставать, другови, не нарушать строя. Еще разок покажем, что мы из 1-го Шумадийского, что мы тверже камня, терпим все и под дождем и под снегом. В старой песне поется: «Юнаки плачут, а воюют; ружья у них на голых плечах, пистолеты на голой груди, сумки с порохом на голых бедрах». Так и мы… Пройдем сквозь сито и решето, а своего добьемся. Ведь мы союзники непобедимой Красной Армии. С нею наша сила и длинна и широка.[41]
Говорок опять прошел по колонне, но уже совсем иной. Корчагин все-таки нашел нужные слова, сумел ободрить бойцов, влить в них свежие силы.
Партизаны начали вслух вспоминать свои удачи, из которых и сложилась победа в Сине.
Общее воодушевление и подъем, естественно, вылились в любимой песне, которую затянул Байо:
С Дона, с Волги и с Урала…
И я пел от всей души. Успех боя окрылил и меня.
Друзья мои, мои далекие боевые товарищи по дивизии, вот я и с вами! Я снова нашел себя, свое место среди бойцов справедливой битвы. Теперь, думал я, не стыдно будет смотреть в глаза товарищам.
Вдруг послышался конский топот и яростный окрик Катнича.
— Замолчать! Где командир?
— Мрачило налетел, — буркнул Байо. — Кончай петь, ребятки…
— Друже Янков! — раздраженно заговорил Катнич. — Вот не ожидал, что эта опера у тебя в роте! Черт знает что такое! Ты забыл о бдительности. Выясни, кто запел, доложи мне.
Песня затихла.
Кича продолжал идти впереди роты не оборачиваясь. Он не хотел выяснять, кто запел.
Дорога, сузившись, вползла в густой хвойный лес. Шли, спотыкаясь о корни, цепляясь за сухие еловые ветки. Слышался треск рвущейся одежды.
Лес оборвался ущельем. Перешли клокотавшую речку, потом заскользили по льду на каком-то крутом перевале.
Начинало светать. На востоке розовел сплюснутый облачком оранжевый комок солнца. Еще немного, и облако опало, как вата, в которую завернули пламенеющий уголь. Солнце ослепительно озарило снеговой Динарский хребет.
Скомандовали привал.
И здесь, на высоте, на пронизывающем ветру, бросавшем в лицо твердый, зернистый снег, кое-как одетые и измученные усталостью, люди шутили и смеялись, подбадривая друг друга и согреваясь играми.
Стороной прошли затем мимо Ливно. А в полдень перед нами уже расстилалось огромное Дуваньско Поле, окруженное крутыми горами, кое-где щетинившимися голым лесом.
Путь этот уводил нас вглубь Боснии. Вот она, гордая, во всей своей дикой красе передо мною! Если в Сербии деревушки среди фруктовых садов напоминали мне украинские хутора; если Герцеговина с ее суровым пейзажем была похожа на Кавказ, то здесь остро пахнуло на меня старой Бухарой. Села — ряды серо-желтых глухих стен маленьких низких домов, стоящих плотно друг к другу, без единого окна на улицу. Ворота заперты; садов и деревьев мало. По всем правилам мусульманской строгости законопаченная жизнь. Но все же и тут к нам присоединялись новые бойцы в фесках, обмотанных сверху шалью, они собирались вокруг старика Али Фехти, который шел с нами от Трновой Поляны и храбро сражался в Сине.
