— Это мы, — возглашал он, — наша партия воспитала таких юнаков, зажгла в их сердцах огонь протеста и борьбы. Это мы научили их, «как надо говорить с бессмертьем, умереть, так умереть со славой».[47] Мы — это эхо народа!
Когда Катнич кончил говорить и поднес к глазам клетчатый платок, раздался сильный голос Томаша Вучетина. Он звучал, как гулкий набат после грустного поминального трезвона:
— Мы отомстим, другови! Мы отомстим врагу за те тысячи и тысячи могил, которые разбросаны по всей нашей исстрадавшейся земле, земле тружеников, земле героев. Мы добьемся своего, другови, добьемся, несмотря на тяжелые поражения, потому что мы верим и знаем, что советские люди придут, помогут нам в нашей неравной борьбе с врагом.
При этих словах стоявшая напротив меня Айша выпрямилась, и сухие, скорбные глаза ее загорелись.
— Месть! — клятвенно прошептала она. — Месть!
Кончились речи. Ружица взмахнула рукой. Наскоро организованный ею батальонный хор запел «Да будет им слава».
Женщины и старики бросали в могилу маленькие хлебцы, бумажные динары, горсти земли и снега.
Последний залп, последнее «прости»…
Мы с Милетичем медленно возвращались в роту.
Я все думал о Коце, о юном поэте, мечтателе-пастухе, влюбленном в счастливое будущее своей прекрасной родины. Я не видел Македонии, но от Коце знал, что она похожа на наш Кавказ. Там все разнообразно и красочно: города и села с пестрыми домами, крестьяне в цветных тканых одеждах; замечательные песни, мелодии и былины лучшие на Балканах! Дремучие буковые леса, в горах озера — Охридское, Преспанское, Дойранское, глубокие и ясные, как огромные глаза земли. Рыбу в них ловят, как в старину, — острогами и с помощью птиц, прилетающих с севера. Это просто: птицам подрезают крылья и пускают их на воду, они и гонят рыбу к берегу прямо в тростяные невода. Интересно и красиво, но Коце никогда не завидовал рыбакам; они очень бедно живут в камышовых свайных домиках над водой — совсем по-первобытному. И крестьянин, хоть и живописно одет, но угрюм и вечно согнут над ралом — деревянной сохой. Еще тяжелее живется шахтерам в Злетовских горах. А в общем вся Македония — это страна мук, невзгод и горести, разодранная на части между тремя государствами; здесь иностранцы распоряжаются на рудниках, где добываются хром, свинец и марганец; здесь тысячи батраков и безземельных крестьян…
Коце часто задумывался над печальной судьбой своей родины и мечтал о ее лучшем будущем. Глядя на бурный Вардар, он мечтал о железных мостах, переброшенных через реки, о гидростанциях, которые ярким светом озарят горные села, о крестьянских задругах — колхозах, о тракторах на полях — о жизни, как в Советском Союзе…
Бывало, слушая Коце, я чувствовал в его словах тревогу и неуверенность в будущем, и мне приходили на память иные рассказы, рассказы моего друга Джамиля о его родине, об Азербайджане… О том, как шумная, своевольная Кура, перегороженная плотиной в ущелье Боз-Даг, скоро разольется морем возле Мингечаура и оросит пустынные степи, оживит их зеленью полей и садов, и там появятся животные и птицы, возникнут села. О том, как в Верхний Дашкесан дерзновенно перебросятся через пропасти стальные арки и ажурные виадуки шоссейной дороги. О том, как черные длинноносые качалки, низко кланяясь, выкачивают нефть из морского дна; о цветниках, разбитых перед многоэтажными домами рабочих в Новых Сураханах; о флотилиях рыболовецких шаланд, наполненных розовыми осетрами; о заповедниках, над которыми реет птичий пух; о горных лесах Карабаха, погруженных в зеленый сумрак; о чайных плантациях, хлопковых полях и мандаринно-лимонных рощах — о стране вечных огней, Азербайджане, счастливейшем уголке земли, где мирно, деятельно и согласно живут двадцать шесть разных народностей, вместе со всем Союзом Советских Социалистических Республик смело строящих коммунизм…
Как далеко еще до этого Македонии и всей Югославии! Но прав Вучетин: «Сава, Драва, Дрина, Прут — все в одну реку текут…»
Мы шли молча. Милетич тоже напряженно думал о чем-то своем.
Позади раздались шаги. Я обернулся. Нас догонял Мачек.
— Какую великолепную речь произнес Катнич! — сказал он. — Замечательный агитатор!
— Да, уж не упустит случая блеснуть красноречием! — насупился Иован.
— Хорошо он сказал о партии: «Мы — это эхо народа!».
— Еще бы! — язвительно усмехнулся Иован. — Именно «мы». «Мы победили, мы организовали, мы воспитали, научили…». А где это «мы» было вчера? Ты знаешь, браге? — с возмущением повернулся он ко мне. — Было без десяти девять, а Катничу вдруг вздумалось провести с бойцами беседу о том, как нужно действовать в ночных условиях. И впрямь, пора бы уж действовать, а он все говорил. Пока кончил, взвились ракеты. Представляешь? Если бы Байо со своим взводом первым не ворвался в город, мы и вовсе бы опоздали.
— Вот это мило! — заметил Мачек. — В том, что вы говорите, друже Корчагин, я что-то не чувствую уважения к нашей партии.
В голосе его послышалась угроза.
Милетич в досаде прикусил губу.
— Извините, — буркнул он. — Нам сюда.
Он потянул меня в переулок и с облегчением вздохнул, когда мы остались одни.
— Произнес великолепную речь! Скажи, пожалуйста!.. Прости, брате, я сейчас зол на всех, — Иован пытался закурить.
В последнее время я часто видел его с папиросой. Раньше он не курил. Пальцы его дрожали, и спички гасли, задуваемые ветром, который, будто в трубе, свистел между домами в узкой улочке.
Катнич с Вучетиным были на площади, куда бойцы сносили трофеи. Здесь уже сновал интендант батальона Ракич, учитывая военное имущество, брошенное немецко-четническим гарнизоном при бегстве из города.
— Эво, бродяги! — воскликнул Катнич, когда мы с Иованом подошли. — Друже, — он взялся за пуговицу моей шинели, — поздравляю тебя с успехом. Я знал, что ты оправдаешь наше доверие. Все кончилось хорошо. Видишь, сколько у нас трофеев? Я же говорил, что мы здесь разживемся! А то тащили бы сюда всякое барахло из Синя! Как-никак, а я редко ошибаюсь.
— Вы назначены водником[48] вместо Байо, — сказал Вучетин, пожимая мне руку.
— Да, да, — подтвердил Катнич. — Будешь водником, я одобряю. Ты у нас далеко пойдешь, дружище. По этому случаю не заглянуть ли нам в кафану, выпить чашку кофе?
Пошли по центральной улице. Я едва брел. Сильное нервное напряжение, испытанное в течение этих суток, давало о себе знать.
Катнич шел медленно, гордо поглядывая по сторонам. Жители, почтительно расступаясь, провожали его восхищенными взглядами, уверенные, что это он руководил ночной операцией партизан.
— Здесь где-то. — Катнич поднял голову, рассматривая вывеску. — Ну да, вот оно, «Веселье». Но что-то я не узнаю. Темно и пусто, стекла выбиты. Ну, конечно, я так и знал. Всегда достается этим кафанам. У города без них кислый вид. Черт знает что! У нас торжество, радость, а тут как в морге.
Он был раздосадован, занялся осмотром повреждений, нанесенных кафане осколками гранат, и не заметил, как мы оставили его одного.
В помещении гимназии, где расположилась рота Янкова, нас с Иованом уже поджидал пропахший йодоформом, с перебинтованным левым плечом Евгений Лаушек. Айша позаботилась о нем. Он чувствовал себя лучше и смог в ответ на наши нетерпеливые вопросы рассказать о судьбе боговинских отрядов.
Когда мы расстались с ним в то утро после победы в Боговине, итальянцы и сербы направились к узкоколейке, проложенной между Петровацем и Пожаревацем, и на большом протяжении пути разобрали рельсы. После этого напали на Майданпек, разгромили там эсэсовцев, взорвали рудник. Слава об отрядах, сербское и итальянском имени Гарибальди, разнеслась по всему Хомолью. Отовсюду к ним шли новые бойцы. Перешел из бригады в отряд и горняк Неделько, он стал комиссаром у Мусича. Отряды крепли, пополнялись свежими силами. Все, казалось, шло хорошо. Но в один прекрасный день, накануне задуманной атаки на самый Бор, из штаба бригады с Черного Верха прискакал с группой конных, вооруженных автоматами, представитель ОЗНА. Он обвинил Неделько в дезертирстве и приговорил его к расстрелу. Мусич и Колачионе также были привлечены к ответственности за самочинные действия. Отряды были разобщены. Гарибальдийцы остались в подчинении Поповича, а отряд Мусича был срочно отправлен в Боснию на помощь частям 3-го корпуса, и здесь, в Горном Вакуфе, он попал в окружение. Лаушек видел Мусича в последний раз, когда тот плыл через Врбас, а по нему стреляли четники.
Красивый гибкий голос чеха звучал приглушенно, устало. Продолговатые карие глаза его на костлявом, осунувшемся лице постепенно смыкались. На полуслове он вдруг закрыл их и, уткнувшись лицом в мое плечо, истомленный болью ран и успокоенный встречей с нами, задремал.
