– И гнездилище этой безвкусицы – улица Лафитт, вотчина торговцев картинами, – проворчал он себе под нос, шагая мимо магазинов Амбруаза Воллара, Поля Дюран-Рюэля и Дио.
Картины Будена и Коро, выставленные Жераром, а также витрина в «Тамплер», посвященная Фантен-Латуру (этого художника Изидор не слишком жаловал, но уважал за безупречную технику), немного подняли ему настроение. Он бы с удовольствием задержался у особняка, где жила Лола Монтес до своего переезда в Америку, и зашел бы в старый дом Марселины Деборд-Вальмор и Селесты Могадор[86], но репортерский долг звал его на открытие «Палитры и мольберта» – новой художественной галереи, посвященной гнусностям конца века.
Помещением, снятым ресторатором по имени Леонс Фортен, самовластно распоряжался художник Морис Ломье. Устав бороться с превратностями судьбы, Ломье в конце концов забросил кисти и краски и все свои чаяния возложил на торговлю чужими картинами, решив, что они принесут больше дохода, чем его собственные.
Десятка три любителей поесть за чужой счет толклись в тесном зальчике, хватая с подносов тарталетки и стараясь не задевать носом гуаши на стенах. Половину пространства занимал пузатый и пышноусый Леонс Фортен в полосатом выходном костюме. Он раздувался еще больше от гордости и похвалялся направо и налево, что своей страстью к искусству обязан не кому-нибудь, а Огюсту Родену, которого имеет честь каждый день обслуживать у себя в ресторане.
– Но никогда бы я не решился на подобное предприятие, кабы месье Ломье мне того не присоветовал и не взял на себя все организационные хлопоты! Это он убедил Мадлен Лемер[87] дать нам несколько своих акварелек с цветами. И он уговорил папашу Малезьё, пока еще неизвестного, но подающего надежды живописца, по ремеслу колбасника, предоставить нам свои творения.
Изидор Гувье терпеть не мог букеты на картинах, и каждый взгляд на акварели прославленной Мадлен Лемер вызывал у него неодолимое желание чихнуть. При виде петухов, куриц и индюшек, увековеченных колбасником, ему сделалось совсем худо.
– Воистину, что навозом не воняет и на стенку повесить можно – уже искусство! Откуда у вас взялись эти нездоровые наклонности? Что за птицеферма у вас тут? – проворчал он, обращаясь к Морису Ломье. Тот в сдвинутой на затылок шляпе а-ля Ван Дейк, засунув руки в карманы черного бархатного пиджака с иголочки, поглядывал вокруг и вид при этом имел донельзя довольный.
– А по-моему, симпатичненькие птички, – проворковала Мирей Ломье, для близких друзей Мими, чьи пышные формы казались еще пышнее в роскошном наряде из сиреневой тафты.
– Можете смеяться, дорогой друг, это и правда редкостная мазня, но представьте себе, у нее есть поклонники, – усмехнулся Морис Ломье. – В нашем огромном городе из камня под небом, затянутым вредоносным дымом, парижане мучаются сплином и тоскуют по сельской местности. Виды птицефермы и цветущих лужочков в домашнем интерьере скрашивают их безрадостное заточение в четырех стенах. Кстати, на этих полотнах запечатлена уходящая жизнь: папаша Малезьё сначала курочку рисует, а потом в суп ее, в суп!
– Бедные цесарки! – покачал головой посетитель, похожий на английского прораба, с набрякшими веками и густыми усами. – Мир праху их, и аминь микробам, которых становится все меньше и меньше, с тех пор как в моду вошла гигиена. А Общество защиты животных и в ус не дует!
– Месье Альфонс Але[88]! Вот уж не чаял вас тут встретить! – воскликнул Изидор Гувье.
– И это продается? – недоверчиво спросил писатель Мориса Ломье, с которым его познакомила некогда Жанна Авриль[89].
– Будет продаваться как горячие пирожки! Благодаря папаше Малезьё мы с Мими скоро сможем перебраться из конюшни в местечко поприличнее.
– А я работаю только ради того, чтобы было на что погулять. – Альфонс Але повернулся пожать руку подошедшему Шарлю Леандру[90] – дородному мужчине с близорукими глазками за стеклами круглых очков. – Дамочка курит как сапожник, – шепнул он ближайшему окружению, указывая на супругу ресторатора. – А у ее муженька Фортена я бы охотно позаимствовал костюмчик для карнавала.
– Одежды наших друзей – наши одежды, – хмыкнул человек с кошачьей мордочкой.
– Абель Эрман![91] Вот так сюрприз! – обрадовался Шарль Леандр. – А у Мориса, однако, широкий круг общения!
– И я также имею честь быть вхожим в этот круг, – заявил Виктор Легри, пробившись к ним под руку с женой.
– Ты, как всегда, прекрасна и стройна, несмотря на материнство, – шепнул на ухо Таша Морис Ломье, игнорируя грозные взгляды Мими.
Таша облачилась ради этого выхода в свет в элегантное платье из коричневого сукна с широким поясом и открытым корсажем, но не утерпела и надела любимую кокетливую шляпку с маргаритками, которая едва удерживалась на буйных рыжих локонах. Не обращая внимания на восхищенные лица мужчин, художница тотчас направилась к картинам Мадлен Лемер. «Как удивительно тонко и нежно передано здесь увядание розы, – подумала она. – Определенно у меня нет ни искорки таланта. Тогда зачем рисовать? Портреты, которые я пишу, невыразительны, от меня ускользает главное… И собственного салона, как у Мадлен Лемер, у меня нет!»
Виктор немедленно сбежал на улицу покурить только ради того, чтобы вырваться из этого курятника. За ним последовал Изидор Гувье. Они тепло обменялись рукопожатием – было ясно, что оба тут оказались по одной и той же причине.
– Ну и как вам эта мазня? – осведомился Виктор.
– К черту эту мазню, даже думать о ней не хочу! – отмахнулся Изидор. – Расскажите лучше, как у вас дела, уважаемый сыщик-любитель.
– Должен признаться, я опять затеял расследование. Кстати, вы могли бы мне помочь…
– О, я уже не пишу о преступлениях, разве что о тех, что совершаются против искусства, – вздохнул репортер, оглаживая бороду.
– А если я попрошу о личной услуге? Вы же не откажете старинному приятелю? – Виктор с мольбой протянул к репортеру руки. Выглядел он в этот момент как школяр, клянчащий у однокашника ластик в память о былых совместных проказах.
Изидор Гувье не выдержал и расхохотался.
– Так и быть. Я страшно любопытен от природы. Выкладывайте, что от меня требуется.
– Ничего невозможного. Недавно все газеты писали об убийстве одного книготорговца. Труп был привязан к стулу. Я бы хотел узнать, какого цвета была бечевка – в заметках это не уточнялось.
Озадаченный репортер собрался было почесать затылок, приподнял котелок, но порыв ледяного ветра заставил его тотчас нахлобучить головной убор поглубже.
– Неужто вас интересует такой пустяк? – разочарованно спросил он. – Всего лишь цвет какой-то бечевки?!
– Это очень важная деталь, – заверил Виктор. – С ее помощью я надеюсь установить связь между несколькими преступлениями. Помогая мне, вы, возможно, предотвратите новые убийства.
– И как зовут того книготорговца?
– Запамятовал. Но «Пасс-парту» писала о его убийстве две недели назад.
– Что ж, постараюсь что-нибудь разнюхать. У меня есть доступ в архив редакции. Репортеры, знаете ли, не очень внимательно переписывают полицейские отчеты. Если что разузнаю, немедленно протелефонирую вам в книжную лавку.
– Лучше мне домой, и… – Виктор заглянул в открытую дверь галереи, убедился, что Таша стоит далеко от входа, и договорил: – Пожалуйста, ни слова моей жене!
Огюстен Вальми тщательно обрабатывал ногти пилочкой и задержанную, которую полицейский втолкнул в его кабинет, удостоил лишь беглым взглядом. Полная, небрежно одетая женщина казалась по этим двум причинам старше своих лет, но ей едва ли перевалило за тридцать пять. Она заметно нервничала, как обвиняемый в ожидании приговора суда. Завороженная руками комиссара, дамочка какое-то время боролась с отчаянным желанием погрызть ноготь на большом пальце. Наконец прозвучал повелительный голос:
– Сядьте уже, мадам Фуэн, что вы там стоите!
Она послушно опустилась на краешек стула, будто для того, чтобы поскорее вскочить и броситься прочь.
– Моя фамилия Фруэн, позволю себе поправить ваше превосходительство. Ангела Фруэн.
– Называйте меня «господин комиссар». Ангела, говорите? Вам очень подходит это имя.
Уловив в его словах насмешку, Ангела попыталась объяснить:
– Видите ли, ваше превосхо… инспектор, когда меня так окрестили, я была очаровательным младенчиком, и моя матушка…
– Ваша матушка непременно передумала бы вас так называть, если бы ей тогда предсказали ваше будущее.
– Не трогайте мою матушку! – выпалила Ангела Фруэн с внезапной воинственностью. – И с какой стати вы меня тут оскорбляете? За что меня вообще задержали?
– Все дело в воздушных шариках, мадам Фуэн. В трех желтых воздушных шариках с надписью «Дюфайель». Ваши коллеги-чесальщицы засвидетельствовали, что вы раздобыли их для своих деток.
