в свободном доступе, а в девяностые, когда началось поветрие на рассекречивание архивов, много чего наружу повылазило. Порой такого порнушно-криминального из того, что коммунистическая идеология изо всех сил стыдливо умалчивала до самого последнего, что покраснеть хочется. И про самих Маркса с Лениным, и про их изощренных последователей.
— А что касается марксизма, многоуважаемая Пана Борисовна, то позвольте спросить, известно ли вам, что поздний Маркс разочаровался в своей теории и заявил, что отныне он себя марксистом не считает? — все дальше и дальше уводил я историческую тетку от скользкой темы антисемитизма и от своей в нем постыдной роли.
— Так вы, друг мой, вдобавок еще и ревизионист?! — всполошилась историчка с незаурядными способностями в области кулинарии, — Или вы провокатор?
— Ни то и не другое, я всего лишь за то, чтобы не делать культа даже из самых признанных классиков. Я за решения двадцатого съезда нашей партии, Пана Борисовна! Классики исторического материализма, они тоже люди. Со всеми своими слабостями, а потому, ничто человеческое им также не чуждо. Тот же Маркс, например, не любил мыться и от того до самой смерти страдал от фурункулеза. А вот племянницу свою, напротив, он очень любил!…
Тут я, пусть и с опозданием, но осекся. Углубляться в тему инцеста главного основоположника научного коммунизма, в эти дремучие времена было смерти подобно. Пылкая проповедница марксизма тоже не решилась продолжать дальнейшие прения относительно своего бородатого божества. Что одного, что второго. В соответствии с традициями и методичками совковых идеологов Пана Борисовна поступила проще, она сразу и бескомпромиссно перешла на личности.
— Никакой вы не милиционер! И уж тем более, никак не советский! Вы идеологический враг! — горячо, но как-то неубедительно кипятилась тетка.
В ответ мне тоже приходилось повышать градус демагогии и ханжества.
— Я, товарищ Левенштейн, вообще-то комсомолец, я добровольцем в армии отслужил! Все проверки прошел и теперь я офицер советской милиции! А вы, вот так запросто мне такие обидные ярлыки изволите лепить! Нехорошо клеветать на молодежь СССР! Не по-нашему это, не по-советски! — поймал я за язык так неосторожно подставившуюся, в общем-то, неплохую повариху.
Мадам Левенштейн растерянно замолчала и, ища поддержки, повернулась к брату профессору. Но тот почему-то не спешил вступать в нашу перепалку. Лев Борисович разглядывал меня и задумчиво попивал коньяк. Софья тоже сосредоточилась на торте, стараясь не поднимать испуганных глаз ни на кого из присутствующих. Я с удовлетворением подумал, что, скорее всего, она уже и сама не рада, что ей удалось затащить меня на их семейную Голгофу.
— А скажите, Сергей, кто ваши родители? — все-таки вступил в разговор хозяин дома, — Если это не секрет, конечно, — тактично добавил он.
— Не секрет. Мои родители давно умерли, еще до моего совершеннолетия. Сиротствую я, — без лишних эмоций выдал я информацию о своем доноре.
— Прошу меня простить! — вежливый профессор не только повинился, но и склонил голову, а потом продолжил, — Ведь это вы, Сергей, тогда, три года назад своего однокурсника избили и в армию из университета ушли?
Оказывается, никто не забыт и ничто не забыто. Теперь уже памятливый ректор не показался мне излишне щепетильным. Пора собираться домой.
— Так это ты Мишку Гольдштейна тогда отлупил? — оживилась Софа.
— Я. — отпираться не имело смысла, память у ее отца была отменной, — Но никакой антисемитской подоплеки в том мордобое не было! — на всякий случай пояснил я ее тетке, специально повернувшись к ней, — Там кроме Гольдштейна, в его компании еще другие активные участники были. И все, как один, гои, — счел нужным уточнить я.
Далее чаевничали и поедали торт мы уже без споров и пререканий. Теткин задор угас, да и высказала она уже все, что против меня имела. Я тоже вел себя прилично. Обстоятельно и, по возможности, честно отвечая на вопросы софьиной родни. А родня, будучи интеллигенцией самого высокого пошиба, допрашивала меня умеренно, границ не переходя. Но мне все больше и больше хотелось домой. Потискав под столом бедро вдовы и обратив тем самым ее внимание на себя, я скосил глаза в сторону выхода. Софья кивнула, но все же прощаться с родней не стала.
— Надо помочь убраться и посуду помыть, — нашептала она мне в ухо, когда отец и тетка увлеклись разговором о чем-то своем.
— Я тогда пойду, а ты оставайся, — прошипел я в ответ и уже в полный голос рассыпался в благодарности за вкусный обед, теплый прием и радушие.
Провожая меня до выхода, Софья попыталась всучить мне ключи от своей квартиры, но я вывернулся, сказав, что у меня дела сегодняшним вечером. Окончательно поручкавшись на прощанье с Львом Борисовичем и Паной Борисовной, я покинул профессорские хоромы.
Отступление
— Кто он, этот прохвост, Соня? Где ты подцепила этого ненормального милиционера? — по-драконьи пуская носом дым, взялась за племянницу Пана Борисовна.
— Ну что ты такое говоришь, Пана, почему он обязательно прохвост? Мне кажется, этот Сергей вполне приличный молодой человек, — заступился за нового знакомого дочери Лев Борисович. — Хотя да, я согласен, он не совсем обычный молодой человек, — подумав, уточнил осторожный профессор.
— Лёва, не спорь! То, что он прохвост и антисемит, это безусловный факт. Да и черт бы с ним! С этим еще как-то можно смириться и как-то можно жить! Да, можно! Потому, что в этой стране других людей нет или почти нет. И уже никогда не будет. Но ведь он ко всему прочему еще и антисоветчик! Да, Лева! Изощренный антисоветчик! И мало того, он почему-то не считает нужным это скрывать! Вот этого я совершенно не могу понять, Лева!
— Позволь, Пана, что же такого он сказал антисоветского? Я от него ничего антисоветского не слышал. Может быть, он с основоположниками что-то напутал, тут я с тобой спорить не могу, потому как я юрист, а не историк. Но и в этом случае ничего антисоветского я не вижу, мальчик вполне может добросовестно заблуждаться!
— Да в том-то и дело, что ничего он не напутал! В том-то все и дело! — вскипела его фиолетоголовая сестра, — То, что он, походя здесь выдал, не знает даже секретарь обкома по идеологии! А его, Лева, в высшей партшколе очень хорошо учили! Ты уж мне поверь! Да что там, секретарь обкома! И я бы, Лева, этого не знала! Если бы в войну не работала в аппарате Мехлиса и не имела высшего допуска в архив ЦК! То, что он тут так запросто наболтал, я видела в личной переписке и в рукописных записках членов ЦК. А на них, Лева, грифы такой секретности стоят,
