Но, как говорила Скарлетт О`Хара, «я подумаю об этом завтра». Слишком много неожиданных открытий сделал Владимир за последние дни. Всё это надо хорошенько обдумать на досуге, а сейчас следует заняться делами.
Сегодня надо увидеть Лидию. Он должен выполнить обещание, данное Тане: пригласить её подругу в ресторан; к тому же, он вспомнил, что хотел просить Лидию делать инъекции деду Егору. Так что встреча будет весьма кстати.
Владимир набрал номер её домашнего телефона. Лидии дома не было. Он не стал разговаривать с автоответчиком, а поехал прямо к ней на работу. Очевидно, она в клинике. Как-то раз он был там: заезжали с Таней то ли что-то взять, то ли что-то отдать, то ли о чём-то поговорить. Это были их девчоночьи дела, Владимир не вникал, он терпеливо ждал сестру у входных дверей. Оказывается, та поездка не было лишней: теперь он знал, где искать Лидию.
– Сейчас я позову её, – сказала молоденькая сестричка. – Подождите здесь.
Она оставила его в комнате для медсестёр. Пока искали Лидию, он успел прочитать о мерах профилактики гриппа и дизентерии, о первой помощи при ожогах, отравлениях и несчастных случаях, а также изучить график дежурства медперсонала. Сегодня Лидия должна быть на дежурстве.
– Извините, но я не нашла её, – вернулась сестричка. – Очевидно, она ушла по поручению главного врача Хопкинса. Лидия у нас старшая, поэтому ей приходится то бегать за лекарствами, то разбираться в конфликтах с пациентами, то отчёты готовить. Разные бывают непредвиденные ситуации, и ей, как никому, приходится быть в центре событий.
Владимиру ничего не оставалось делать, как извиниться за то, что отнял время и уйти. Он вышел на крыльцо и, глядя на ухоженные аллейки больничного парка, высаженного вечнозелёными можжевеловыми кустами, подумал ещё об одном человеке, которого хотел бы увидеть.
– Алло! Энрике? Это говорит Владимир Бобров. Мы можем встретиться?… Отметить, конечно, надо, но, я думаю, нам есть о чём поговорить. Произошло столько событий, касающихся наших с вами общих интересов, что нам просто необходимо это обсудить.
Владимиру не очень импонировала обстановка того места, куда пригласил его Энрике. Это оказался паб, где можно попробовать пиво из любого уголка света. Владимир терпеть не мог это пойло, но, чтоб не обидеть Энрике, не отказался от кружки пива. Она так и стояла перед ним нетронутая. А он говорил и говорил. Про деда Егора, про курган Огуз, про скифские сокровища и право собственности на них.
– Вот такой замкнутый круг получается. По сути, владела курганом, а, следовательно, и золотом, семья моего деда. Потом это золото было похищено, нелегально перевезено и спрятано в вашем доме. А затем продано и благодаря этому выкуплено ваше поместье.
Энрике молчал. Он уже осушил одну кружку и заказал вторую. Он был растерян и, казалось, искал слова.
– Золота уже не вернуть. Оно продано. Но моё поместье в вашем полном распоряжении, – сказал, наконец, Энрике. – А хочешь, я женюсь на твоей сестре? Прямо сейчас поедем… туда, где она находится и оформим брак. И она станет законной хозяйкой моего поместья.
Владимир от неожиданности засмеялся.
– Нет, таких жертв мы с сестрой, пожалуй, не примем.
Ему понравилась искренность Энрике. Понравилось, что тот не стал искать аргументы в свою пользу, доказывать свою правоту, требовать документы о праве владения. Простота в общении, желание помочь – эти качества Энрике окончательно расположили к себе Владимира. Он даже сделал глоток пива.
– Энрике, мы не будем ни на что претендовать. Сейчас главная для меня задача – освободить сестру. Пока что я один, мне нужна помощь.
– Располагай мной, как хочешь. Я к твоим услугам. Можешь считать меня братом. У меня уже никого из родственников не осталось.
Вспомнив о родственниках, Энрике задел больную для себя тему.
– Для моего отца было важнее сидеть на мешке с шерстью [4], чем понять собственного сына. А вообще, какая это тяжёлая вещь – аристократическое воспитание. Я его словно камень на шее ношу. Это просто условность, а они в этом видят отличие от холопского звания. Мы не имеем права показывать свои истинные чувства, не можем открыто проявлять свои эмоции, у нас целый свод правил, как нужно себя вести и как нельзя поступать. Аристократы всегда кичились своим происхождением, воспитанием, манерами. А ведь, по сути, мы-то и есть рабы. Рабы своего происхождения, воспитания. Любой простолюдин ведёт себя так, как считает нужным, так, как естественно себя вести для него. Он свободен. Мы же в первую очередь думаем, как должно вести себя, как мы выглядим со стороны, как воспринимают нас окружающие. Эти пустые предрассудки и стали базисом, на котором зиждется наша жизнь. А стоят ли они того? Получается, что главное не я сам, а мои манеры. Хорошее воспитание – это прежде всего умение скрыть свои чувства, пряча их за дипломатическими фразами. Значит, лукавство, а не искренность, когда ты можешь назвать вещи своими именами или сказать прямо, без обиняков, то, что думаешь. И когда я вижу, что человек ковыряется в носу или вытирает руки о скатерть – я завидую ему. Я знаю, что никогда не смогу так сделать, и потому я раб, а он свободен. Когда приходится подавлять в себе все чувства, сжигать все эмоции, вести себя так, как требует общество – это не проходит бесследно для психики. Если отрицательные эмоции не выбрасывать наружу, а оставлять в себе, они тебя же и уничтожат изнутри. Испокон веков нервными и психическими расстройствами страдали именно высшие классы. Все эти мигрени, булимии и прочее – бич именно высшего общества – это и есть следствие противоречия, конфликта между личностью и воспитанием. А простолюдины никогда не усложняли себе жизнь условностями, которые себе придумал высший свет, и потому не знают, что такое мигрень или булимия.
– Итак, – подытожил Владимир длинную речь Энрике, – я сижу в пивной и пью ненавистное мне пиво только для того, чтобы не обидеть моего уважаемого собеседника. Этого требует моё хорошее воспитание, которое входит в конфликт с моей личностью, а значит, мигрень, булимия и смирительная рубашка мне обеспечены.
Они оба засмеялись. Такая разрядка оказалась весьма кстати.
– Да не такой уж я и dendy, – сказал Энрике, – у меня ведь были матросские университеты. А это накладывает отпечаток. Я и крепко выругаться могу и выпить… с последствиями. Отец требовал безукоризненного поведения, а потом сам же толкнул меня на дно. Это когда он выгнал меня из дома без гроша. И непонятно, ради чего он меня дрессировал. – Он долго цедил пиво, потом наконец сказал: – Когда у нас были временные трудности и надо было уволить кого-то из слуг, так мой папаша отказался это делать. Начал вспоминать, что чьи-то предки служили его семье с ХVI века, кто-то – с XIV-го. Абсурд? Сына можно выгнать, а обслугу нельзя. Только англичанин может быть так предан традициям. Ты тоже не англичанин, ты должен меня понять. Можешь себе представить: мой папаша всю жизнь ходил в галстуке тёмно-синего цвета в голубую полоску. В юности он учился в Итоне и там носили эти удавки. А потом они всю жизнь по галстукам узнавали друг друга. Мой отец был англичанином до мозга костей. А я – нет. Поэтому мы и не понимали друг друга. Хотя нет, это он не понимал меня. Он не понимал, как можно не любить чай с молоком, ведь все англичане его пьют. А я не выношу чая с молоком. Англичане обожают животных, в каждой семье живёт какая-нибудь псина, а я ненавижу этих тварей, их слюнявые морды доводят меня до бешенства. Я просто другой, и этого мне не могли простить. Они безумно гордятся своим музеем мадам Тюссо, а с чего они взяли, что он лучший? Да в Барселоне музей восковых фигур намного лучше!
