— Да что ты понимаешь! — взвивается мать. — Я любила его! Любила!
Она закрывает глаза руками и начинает рыдать: безудержно, ранено, так по-женски. Я ни разу за тридцать лет своей жизни не видел маму плачущей.
И меня ломает — острой, пронзительной, выворачивающей жалостью и почти неконтролируемой яростью. Полыхаю. Не знаю, как удерживаю себя в руках…
Любила — это слово, как пощёчина. Ударило наотмашь. Разве так любят? Убивая? Перекраивая чужую жизнь?
Оглядываюсь на своих друзей… Встречаю строгий взгляд Глеба и вдруг, словно холодной водой окатили, понимаю: любят… И убивают, чтобы спасти. Потому что отчаяние — плохой советчик. И осудить женщину, которая, по сути, оставалась одна с маленьким ребёнком на руках… ну, наверное, нужно быть на её месте. Она и впрямь тогда могла полагать, что так будет лучше для всех…
Не знаю, до чего бы додумался, если бы не писк сообщения. Ника хватается за телефон, что-то спешно просматривает. По мере чтения на её личике — как осколки в калейдоскопе — мелькают самые разные эмоции. Наконец, она вскидывает на меня глаза. Её — огромные, ярко-зелёные, влажные — полны особенного света. Так смотрит мадонна. Богиня. Так, что жизненно необходимым становится преклонить колени. Но — по доброй воле, а не потому, что так захотел какой-то «цветок»…
Она встаёт, не прерывая зрительного контакта, идёт ко мне. Берёт за руку. Второй ладошкой осторожно касается матери…
— Валентина Игнатьевна, — говорит она, и голосок дрожит от переполняющих чувств, — Аристарх, любимый… — меня начинает просто трясти от нежности, задыхаюсь, захлёбываюсь ею. Любит! Ника меня любит! На какой-то миг глохну от слишком шалого счастья, даже не слышу сперва, то говорит дальше… — оставим конфликты. Все совершают ошибки. Пусть прошлое будет в прошлом. Теперь… Теперь всё по-другому, заново. Потому что… — и мать понимает раньше меня, что Ника хочет сказать, почему теряется и подбирает слова, вижу, как осторожно она сжимает узкую ладошку моей жены… — В общем, когда меня обследовали — у меня брали кровь. И… — волнуется, переживает, подбирает слова, — … пришли анализы… Я… я… чёрт…
Муки Ники прерывает мама, которая… порывисто обнимает мою малышку…
Что? Мне не мерещится?
Мать гладит её по волосам, воркует:
— Ну, всё-всё, девочка… Умница моя… Спасибо тебе! — целует в щёку. — А то думала — не доживу, с этим-то донжуанистым оболтусом! — грозный взгляд на охреневшего меня.
Кто-нибудь объяснит, что вообще происходит? Почему Ника плачет? Что в анализах? Я сейчас чокнусь.
Почему Драгин с Темниковым смотрят на меня так, что готовы прыснуть со смеху. А Злотских барабанит пальцами по поручню кресла…
— Мама… — бормочу, не понимая ничего и, инстинктивно, как в детстве, ища её поддержки…
Но у мамы — моей железной, жёсткой мамы — сейчас у самой глаза на мокром месте.
— Что мамкаешь, как сосунок! — рявкает между тем грозно. — Славка с Ванькой сейчас, поди, пляшут там… Ну куда там попадают генетики?
— Почему? — по-прежнему не въезжаю я.
— Да потому что, гады, всё-таки добились своего! Породнились! Теперь по-настоящему… — и строгий взгляд на меня: — Хватай Нику, кружи, благодари, идиот! У вас будет…
Я охреневаю окончательно, потому что доходит. Мозг коротит от переизбытка эмоциональной инфы, давление шкалит, и я позорно хлопаюсь в обморок… С идиотской улыбкой до ушей…
Эпилог
У входа в палату я нервничаю.
Хотя уже сто раз прокрутила в голове предстоящий разговор. Но то ведь в голове… Мы лишь можем предположить. А куда кривая общения выведет — ни один специалист по коммуникациям не предскажет.
Вот и я не могу. В горле сохнет, пульс стучит в висках. Но хорошо одно — я больше не чувствую себя предательницей. Всё устаканилось и стало на свои местам.
Вздыхаю ещё раз, толкаю дверь и вхожу.
— Привет, — выпаливаю, чтобы не дать повиснуть напряжённой паузе.
— Привет, — хрипло отзывается он.
Меня пытливо рассматривают, но в голубых глазах нет злости. Там пляшут искорки веселья и радости.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ну, иди сюда, — он раскрывает объятия.
Кидаюсь к нему, обнимаю, всхлипываю.
— Вот дурёха! — ласково журит он. — Чего ревёшь-то?
— От радости, — признаюсь честно. — Вадька… Ваденька… живой!..
Он смеётся:
— Не дождёшься! Я тут собрался в крёстные напрашиваться, — и смотрит лукаво, — возьмёшь?
Глеб ему уже всё рассказал, и я рада этому. Сама не знаю, как бы признавалась. И тут — такая новость!
— Конечно!
— А твой Драконыч будет не против?
— Драконыч? — усмехаюсь я и невольно вспоминаю, каким стал Аристарх после известия. Я теперь хрустальная, на меня дышат и таскают на руках. Даже мои слова о том, что он, вообще-то, ещё не оправился от раны и швы могут разойтись от таких усилий, никак не действуют. Упрямство у Ресовских фамильное, это я уже поняла.
— Ну да, он крал принцессу, утащил в логово… кто ж, как не Драконыч?
Смеюсь:
— Ой, надо будет подколоть Ариса, а то, представляешь, он меня Сахарком зовёт!
Теперь уже неприлично ржёт Вадим, провоцируя меня поднять руку на раненного! Легонько шлёпаю по плечу:
— Уууу… — злюсь, — ничего смешного!
— Могу предположить, что ещё котёнком. Ты сейчас похожа на разъярённого котейку. Маленького такого, рыжего.
Обнимает, по-братски чмокает в лоб:
— Не злись, Ника, просто ты такая… миленькая, хрупкая. Мужчине хочется тебя опекать, защищать, прятать от всего мира.
У меня внутри разливается тепло. Всё-таки Вадька — такой хороший. Ни слова упрёка! Ни каких счётов-пересчётов! Сейчас немного стыдно, что я думала о нём хуже, чем он есть. И радостно — одновременно — что оказался лучше. Приятно так ошибаться в людях.
В муже я тоже приятно ошиблась. А он… Аристарх чудесный! И я не знаю, чтобы со мной было, не познай я его любовь.
— Как твои дела? — переводит разговор Вадим. — В академ уйдёшь?
Фыркаю:
— Нет, просто переведусь на заочное. Люди и с детьми учатся. И работать буду, а то Аристарх уже себе нового секретаря присматривает! Представляешь! Говорит: невезуха — только хороший секретарь пришёл и сразу в декрет! Но я ему присмотрю! — сжимаю кулак.
Вадим снова хохочет:
— Это кто ещё у вас в семье Драконыч… Кажется, я ошибся…
Как же хорошо, весело и тепло. Но жизнь, видимо, не любит, когда я радуюсь. Потому что она вырывает нас из дружеского воркования и подколов возмущённым женским голосом:
— Вот это картина!
Вздрагиваю, отстраняюсь, оборачиваюсь.
В дверях стоит блондинка. Эффектная, надо сказать. Яркая и взрослая. На вид ей лет двадцать пять. Чуть старше самого Вадима, наверное.
Она просто прожигает нас взглядом.
— О, Нинок, — улыбается Вадим, — прошу к нашему шалашу. Это Ника. Я тебе про неё рассказывал.
Нина, правда, хмурится ещё сильнее от таких слов. Но подходит ближе, протягивает ухоженную наманикюренную ладонь:
— Нинель Одинцова.
— Вероника Ресовская, — говорю, пожимая её ладонь. И чувствую, как сердце заполняет радость от того, что я могу носить эту благородную фамилию.
— Жена того самого? — округляет глазища Нина.
— Ага, — говорю, — того самого. Но Вадьку я у тебя тоже заберу, — она мрачнеет, ощеривается, но я тут же добавляю: — в крёстные. Ты не против?
Нина облегчённо вздыхает.
— Куда вас денешь, — произносит уже теплее, — в крёстные — бери.
Поднимаюсь, иду к двери. Им надо побыть одним. Моё время здесь истекло. А о Нине Вадим расскажет сам, когда захочет. Я успела заметить кое-что важное — он смотрит на неё так, как никогда не смотрел на меня. Как на богиню. У Ариса бывает такой же взгляд. Он всегда появляется, когда встречаешь своего человека.
На пороге оборачиваюсь и говорю:
— И ещё, Нина, запомни: если ты разобьёшь ему сердце — будешь иметь дело со мной. А я, знаешь ли, — генетический мутант, секретная разработка правительства. Так что бойся!
