Не правда ли, мой друг, в болезни больше, чем обычно, дозволенного, и особенно хочется себя развязать. Слечь – это целый переворот, ломка привычек и стеснительных правил, своего рода освобождение. Ждешь здоровья, а в нем новый переворот и новое освобождение. Принятые когда-то решения забыты, значительное уменьшается, и многое, что скрывалось, выходит наружу. До чего ненужным покажется именно скрывать, себя уродовать и душить добровольной тайной. Как легко и своевременно тогда сказаться – еще кусочек свободы. Оленька, Вы уже напуганы, Вы боитесь непоправимых слов и немножко за меня стесняетесь. Вы неправы: не забудьте, что пишу Вам, занят Вами, значит, я – обыкновенный, забывший о болезни и свободе и с вечным страхом оказаться в тягость. Нет, хочу, наконец, предложить то, о чем долго раздумывал в трезвые здоровые дни, и было бы глупо и невыгодно пугать – Вы сейчас поймете, почему.
Нам теперь пришло время договориться. Я и раньше пробовал, но Вы всегда обрывали. Не буду искать обхода и назову тяжелое, преувеличенное Вами слово: деньги. Поймите, у таких, как мы, друзей оно законно и необидно, а деликатность или бескорыстие – предрассудок, ложный, пустой, иногда жестокий. Представьте себе двоих людей, у которых многолетние, свои особенные, разговоры, и представьте, после каждого такого разговора они, взволнованные, потрясенные, расходятся, один возвращается к обычному беззаботному спокойствию, другой пойдет на улицу, на поиски и унижения – разве обоим не очевидно, какая получилась безобразная нелепость, которую исправить необходимо и легко. Но тут выступает суеверие о человеческой порядочности, у всех одинаково давнее, цепкое и окончательное – что стыдно предложить и оскорбительно принять – и никакое исправление невозможно. Всё остается, как было – до новой встречи и нового напоминания о грубой, несправедливой, неравной жизни. Постепенно дурная совесть, нечистые мысли подтачивают самую верную, самую умную близость, неповторимую, редкую, которую так обидно потерять. Но что-то есть в этом суеверии, чего не перейти, и с «общим мнением», пускай чужим и заимствованным, нельзя справиться и не стоит бороться, и далеко не смешны неведомые законники и наблюдатели, равнодушные, придирчивые или строгие – мы все к кому-то привязаны, за кого-то отвечаем и боимся. Какое же спасение – неужели безвыходность?
Мне кажется, нет способа или совета, одинакового для всех, и применимо старое житейское правило о каждом случае. Вот у нас с Вами, Оленька, один такой случай, выход как будто есть, но следует подумать и рассчитать, чтобы не получилось хуже. И прежде всего надо задобрить, обмануть вероятных сплетников, упрямое и опасное «общее мнение» – не забудьте, у Вас теперь имя. Но, конечно, главное – помочь Вашей маме, снять с нее заботы, успокоить, осчастливить тем, что Вы устроены, и преподнести Вашу удачу в безукоризненном виде. Знаю, Вы уже поняли, каково мое «предложение», улыбнулись зло, и я рад, что не должен ничего сказать Вам в лицо, что всё это написал и не услышу ответа. Вы сейчас до слез возмущены и считаете многое разгаданным:
«Вот как просто: он добивается всё того же – меня для себя – подошел с новой стороны, по-тонкому соблазняет – моей писательской судьбой и маминым мучением, самым для меня страшным – и я вынуждена с ним согласиться. Я лишаюсь свободы, потому что брак – это все-таки быть вместе, и, будучи вместе, я должна помнить, чем обязана, из благодарности жалеть и уступать. И даже если он искренно решил ни капельки себя не навязывать, не поверю – я знаю, как быстро он слабеет, как легко обращается ко мне за помощью».
Что ж, Вы правы, Оленька, я заслужил Ваше недоверие и не стараюсь спорить. Я побежден в борьбе с собой, и Вы измеряете мою безответственность и – подскажу Вам – жалкость этим поражением, а не той силой, с который мне пришлось столкнуться. Так рассуждают решительно все – и я первый – о других и только к себе справедливы. Это естественно: своего нельзя не заметить, а чужой душевной борьбы можно не увидать – она кое-как спрятана, показан плохой исход, и по нему судят. Пожалуй, так проще и умнее – не всё ли Вам равно, я сильный или слабый, боролся или нет, если чего-то не хватило, и не могу Вам не мешать. Видите, я сам признаю свою относительно Вас бесповоротную слабость и все-таки хочу вернуть доверие. Оленька, твердо обещаю Вам одно: после венчания мы разъедемся. Сперва для людей совсем недолго побудем вместе. Потом Вы останетесь в Париже – писать, а я переселюсь на юг – лечиться. Опять-таки для людей Вы меня как-нибудь навестите – и понемногу колея установится, и наша раздельная жизнь покажется правильной и законной.
Боюсь новых насмешек, что разблагородничался, что пытаюсь этим Вас тронуть и к себе расположить. Мне делается грустно от Вашего упорного сопротивления, но убедить должен – ведь я-то знаю свою правоту. Вернусь к самому началу: ни показного благородства, ни расчетливой низости в моем предложении нет. Мы двое – давнее мучительное неравенство. Я в нем – по-своему обиженная сторона, и только первый додумался, что есть выход – уравнять – одинаково выручающий нас обоих.
Ну, а теперь условимся о Вашем ответе. Если да, приходите – поговорим о нужных мелочах. Если нет, хочу быть один, очень настаиваю, и позвольте ничего не объяснять. Буду ждать три дня, потом уеду: у Вас «три дня на размышление».
Я устал, и Ваше присутствие, помогавшее писать, всё менее ощутимо. Обращаюсь, уже не зная, куда, мысли пустеют, слова не повинуются. Снова нет воздуха, и вдруг он обжигает горло. Тороплюсь окончить письмо и послать. За всё лишнее простите.
Третье письмо Андрея
Через час уезжаю, вещи уложены, меня везет на вокзал дядя, неожиданно вчера появившийся. Вслед за доктором и он молчит, потом жалеет и становится мил и сдержан. Оставляю Вам книги и несколько тетрадок, в которых нелегко разобраться. Ждал Вашего решения, теперь перегорело, и ко всему – стариковское сонное безразличие. Спасибо за стихи, мне посланные – получил их сегодня. Они отчетливо показывают, какая Вы и какой я. Попробую напоследок разобраться и объяснить.
Вы давно, Оленька, удивлены, что я замалчиваю Ваши «писания», не восхищаюсь и не браню. Вы предполагаете скрытую недоброжелательность, боязнь ее выдать и разные другие низкие соображения – я непоправимо пал в Ваших глазах.
Теперь знаю, что так и должно было произойти. Когда Вы стали взрослой и захотели избавиться от моей невольной, не в меру требовательной опеки, Вы увидели, как мы непохожи, в какие различные концы тянет каждого из нас, и насколько что-то в Вас основное противится моему. Вы поняли, нет, сперва неясно ощутили, что моя победа – Ваше поражение, что меня необходимо снизить и этим себя поднять и сохранить. Женщина может овладеть своим дружеским или иным отношением, даже чувством, его направить и повернуть. В ней сильнее, обнаженнее животная природа, оттого наивная, открытая погоня за пользой и никакого самоосуждения: грубая перемена, непростительные поступки, что-нибудь ей облегчающие, покажутся законными и не смутят. Это женское свое преимущество Вы обратили против меня, и я, по-мужски стремясь к объяснимой словесной справедливости, не искал, не нашел оборонительной опоры. Я оказался беспомощен с Вами и только, боясь последних убийственных слов, научился откладывать разговор о самом опасном, о том, что Вы шутя называете «моя литература».
И правда, хвалить не думая, через силу, скучая – это значило бы и Вас в свою очередь намеренно ронять и когда-нибудь, дойдя до равнодушия, лишиться. Быть искренним, осуждающим – уйдете Вы. Оставалось одно – молчать. Но эти три дня напрасных ожиданий показали, что никакой близости у нас нет, что Вы всё равно для меня потеряны, что бояться поздно. Только сейчас – перед самым отъездом – горько протрезвел, и вместе с болью и безнадежностью явилось странное ощущение, будто от Вас свободен. Первый признак – недоверие к осторожности, Вами введенной и мною безвольно принятой. Мне вдруг представилось оскорбительным и смешным, что Вы столько времени заставляли меня недоговаривать, и вот ищу о нас, о нашем грустном несходстве достойных и точных, пускай разоблачающих слов. У меня потребность в каком-то завершении, но без желания Вас огорчить, и знаю, что вряд ли огорчу: Вы истолкуете всё по-своему и крепко – насколько крепче моего – стоите на ногах.
Пора установить, в чем же мы так решительно не сходимся. Помните, Вы однажды со мной согласились, что людей надо судить и различать не по их уму или доброте, а по совершенно другому, что важнее всего то душевное навязчивое призвание, которому эти полувнешние свойства подчинены. Я в основе, если можно так выразиться – человек любовного опыта. Детство, начало молодости, время до любви у меня бледное и незаметное – уловление намеков, предчувствия, подготовка. С первой почвенной, невоображенной любовью, с первой ревностью, что-то неизмеримо властное меня целиком и навсегда переделало. Маленькие о себе страхи, слабости и обиды исчезли, ежедневные привычные удобства, уютная болтовня, пустое приятное негодование – все это потускнело и куда-то ушло. Зато каждый поступок, каждая встреча стали осмысленней и сложней из-за сладкой обязанности о них доложить, узнать мнение, найти выигрышное и верное – свое. То, что кажется значительным, проходит через обработку, упорную и прочную – от высшего человеческого, влюбленного, считания – и какое-то возвышение неизбежно. Вы возразите – похожее у всех. Я наблюдал – у других это налетает, как болезнь, и делает их на столько-то времени противоположным себе, удивленным и как бы неответственным. Потом заболевшие выздоравливают, и опять у них появляются мелкие цели, заботы и отвлечения. Успокоившись, дорожа здоровьем, они редко вспоминают, как любили и болели, недолгий опыт стирается. Если вспомнят, рассудительно и трусливо стыдятся. У меня нет этой раздвоенной жизни, смены болезней и здоровья, у меня всегда одинаковая, однажды возникшая и ничем не ослабленная задетость, одинаковое, неудержимое, непрерывное течение. Одно переходит в другое, с ним схожее, его продолжающее. Короткие безлюбовные промежутки едва успевают задержать в памяти, привести в порядок старое – в чем всё их назначение – и уже предвидят новое. Оттого мои годы связаны, жизнь едина: эта связь не в чужой разделенной со всеми «идее», не в борьбе, начатой и прекратившейся, не в семейных радостях, обеспеченных, неминуемо скучных – она сотворена мною, любовью во мне и всегда по-новому, по-острому возобновляется. И чудовищное это время принято, запомнилось без подхода личного и злобного, скорее проясненно – время служения, поисков, огромной жизненной полноты. Мне кажется, я и умирать буду – спиной к смерти, лицом к уходящей жизни, всё еще потрясенный тем, что любил и надеялся, всё еще упрямо надеясь.
