Домаша невесомо повела рукой и слегка отодвинула занавеску… Некоторое время две пары изумлённо распахнутых глаз наблюдали презанятнейшую картину: в зыбком свете неяркой, засиженной мухами лампочки, покачиваясь, стоял перед ними очередной из Домашиных мужичонков (по-дворовому, «прихехешник»). В одном исподнем, босой, он легко и неслышно снимал с бачка деревянный круг, изящным жестом, с наклоном от себя, черпал стаканом, зажатым пальцами за самый краешек, самогон, затаив дыхание, выпивал, и…
Как видно, волшебный напиток сразу начинал оказывать своё весёлое воздействие, потому что мужичонка, осторожно вернув на место деревянный круг и, поставив сверху стакан, вдруг вскинул руки над головой – одну выше, другую ниже – и ритмично задвигал ими, делая движение на манер вкручивания лампочки. А губы при этом еле слышно зашептали мелодию: «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!»
Босые ноги беззвучно потоптались на месте, потом двинулись вправо, потом поворот, нырок головой вперёд, и «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!» – влево. Потанцевав так какое-то время, он вновь снял круг – зачерпнул – выпил – вернул круг и стакан на место, и «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!» – понеслась заново неслышная пляска.
Окончилось всё плохо. Изумлённая Домаша поняла наконец, что происходит. С ужасом наблюдала Маруся, как она разинутым ртом набирает воздух, как выкатываются её огромные чёрные глаза, как взлетает её могучий кулак… Полетели, бренча, какие-то вёдра, зазвенели стёкла от истошного крика, Маруся неслась вниз по ступенькам домой, не помня себя.
Опустевший по причине плохой погоды Двор вновь наполнился жизнью. Все смотрели на окна второго этажа, за стёклами которых метались плохо различимые тени и доносился непередаваемый рёв. Наконец юркая стайка ребятишек решила рискнуть и открыла дверь на лестницу.
На верхней площадке стояла Домаша и изо всех сил лупила скалкой своего незадачливого сожителя. Он уворачивался по мере сил, закрывая голову руками, а она охаживала его не глядя. Причём орудуя скалкой, именно она-то время от времени деловито вопила: «Караул! Убивают!» – и скалкой – бац! Бац! И снова: «Спасите! Убивают!»
Прихехешник исчез из жизни Двора так же незаметно, как и появился. Домаша осталась одна на долгие годы, что неудивительно: трагический накал дворовых сказаний о ней селил ужас в сердцах всех окрестных мужиков. Можно было только издали смотреть на неё, слушать могучий голос и восхищённо качать головой: «Ну, царь-баба…»
Дуся Нечаева
О-о-о-о, эта тот ещё фрукт! Кладезь дворовых сплетен, балаболка, маленькая, востроносенькая, юркая. Дусе трудно было мириться с серыми трудовыми буднями, – ей хотелось яркой жизни, страстей – всего красивого, сочного, вкусного. В отличие от остальных дворовых баб, которые народили в среднем по пять детей, она произвела на свет одну лишь Ламару. Откуда Дуся выкопала это экзотическое имя, да и есть ли вообще на свете такое, так никто никогда и не узнал. Ёлочка и Слон – дворовые прокурорихи, ядовито цедили, сжав зубы:
– Вот в церкву щас крестить не носят, а то б дал тебе батюшка Ламару…
Дуся не хотела бы, конечно, злить «прокуроров», но мечта о красивой жизни была сильнее. Она выплывала во Двор к колонке в халате из какой-то диковинной фланели с блестящим ворсом, расписанной красными хохлатыми птицами, поджав узенькие губки и звеня китайским эмалированным ведром. У всех ведра были обычные, оцинкованные, только не у неё, поэтому так и звенело, буквально пело оно у неё в руках.
Работать она, конечно, не работала. Муж её, бессловесный мастеровой, маляр-штукатур высокого класса, приносил домой достаточно, чтобы Дуся по камешку могла мостить себе и Ламарке дорогу к красивой жизни.
Кроме прокурорш с Дусиным образом жизни никак не мог смириться Иван, бабулин сын. Его отчего-то бесило степенное Дусино плаванье в прекрасном халате по дворовой мураве туда-сюда-обратно, одинокое сидение днём на лавке с семечками, хождение по соседкам «за солью». Он не раз, придя из школы, останавливался перед ней и строго допрашивал:
– Нет, ты почему не работаешь, а? Ты почему… Все работают, да?..
– Не все, – отбивалась Дуся, – вон Ёлочка не работает…
– У Ёлочки детей четверо, – заводился Иван, – а у тебя одна Ламарка… Слон из палихмахерской халаты стирает, тёть Настя гадает, Домаша самогонку гонит, у тёть Вали Пчелинцевой восемеро, она кровь сдаёт!
Иван, упреждая вялые отговорки, сыпал фактами из жизни дворовых женщин. Дуся привычно отбрёхивалась.
– Мама моя, вон, смотри, всегда работает, – гордо выкидывал Иван самый последний и весомый козырь. – А ты?
Он стоял перед ней – маленький, гордый, в широких штанах и кепке-буклешке, засунув руки в карманы и широко расставив ноги, и допрашивал любительницу красивой жизни въедливо, с пристрастием, чем надоел ей до смерти.
Как-то весенним днём, Иван, увидев на лавке знакомый халат, строгой походкой направился к нему с намерением очередной выволочки, но Дуся его опередила.
– Сядь-ка, Ваня, – хлопнула она рядом с собой по скамейке, – я тебе один секрет скажу.
– Какой секрет? – не понял Иван и опять завёл свою волынку: – Ты мне лучше скажи, почему…
Дуся поманила его пальцем и наклонилась к уху:
– Тебе скажу, только одному. Я, Вань, артистка…
– Артиска-а-а-а… – обомлел Иван, – ты?
– Да, Вань, я… Сам теперь подумай – артистки-то, што ль, на работу ходят? Ток… не рассказывай никому! Я ведь тебе только…
Для Ивана всё встало на свои места. Конечно, артистки на работу не ходят, чего там, все это знают. Дусин необыкновенный халат и заграничное эмалированное ведро подтверждали высокий статус. Бешено хотелось расспросить об артистической жизни, но не удавалось: как только они встречались где бы то ни было, Дуся прикладывала палец к губам и многозначительно качала головой. И Иван почему-то понимал, что да, надо молчать, это секрет.
Сколько детских лет он прожил в твёрдом убеждении, что Дуська артистка, трудно сказать. Потом это как-то забылось. А она и была артистка. И Двор был сценой, а дворовые бабы – зрителями. От скуки, от дури Дуся совершала вселенские глупости, а потом ярко, вкусно, в лицах о них рассказывала. Нет, не рассказывала – «представляла».
Вот, например, такой сюжет. Принёс как-то в дом муженёк её неслыханную роскошь – белые пимы, валенки то есть. Где взял – уже не упомнишь: то ли на базаре выменял, то ли за работу с ним таким образом расплатились.
Воткнула Дуся в них свои сухонькие ножки – и ну по своему подвалу расхаживать, зеркало со стенки сняла, чтоб на валенки любоваться, шубу беличью напялила. Вокруг карманов и по застёжке лысовата она, конечно, но валенки прям светят белизной, и если по улице так, мелкой походкой засеменить и сумку под мышкой зажать, то всё внимание на них, конечно. А если надо лбом ещё жёсткий берет вздыбить – с брошкой – ни дать ни взять, секретарь из редакции.
И вот на Дусе халат, она мимо лавки с бабами бегает, туда-сюда: «представляет». А бабы рты раззявили, взор затуманили – видят не фланель с птицами, а шубу, не тапки кожаные, а белоснежные валенки.
– Хожу в них, похаживаю… Час, два… Уж Ламарка из школы идёт… И чего-то всё не так мне, то ли жмут, то ли трут под коленками. Задрала подол – батюшки! Валенки-то мне – чуть ли не до подмышек, сверху все ноги ободрали!
Тут-то Дусе и пришла в голову шальная мысль валенки… обрезать.
Далее в красках следует подробный рассказ о злодейском четвертовании ни в чём не повинной обувки: сперва до колена – да кривовато вышло; потом ещё на ладонь – ни то ни сё… Потом до серёдки икры – кургузо…
– И тут думаю… – Дуська делает бараньи глаза, а губы собирает морщинистой трубочкой, – а что если… совсем голенище долой? И вроде как боты будут у меня. Ну и я в шубе да в белых ботах…
Женщины реагируют по-разному: кто прыскает, кто ахает от неожиданности, кто просто головой качает… Осуждают Дуськину дурь все. А ей плевать. Лишь бы говорили – плохо ли, хорошо ли… Говорили, пересказывали её глупости, тёрли, трясли на каждом углу и халат, и ведро, и валенки, и Ламаркино чудное имя…
Закончилась история с ботами нехорошо. Муж Дусин, спокойный и многотерпеливый, на этот раз не вынес – вскипел и отходил изуродованными пимами и по морде, и по загривку, и «по горбизне». А Дуська бегала по комнате, молча уворачивалась, а в голове уже рисовала картины, как она завтра в лицах будет всё это представлять…
Артистка…
В памяти
Со дня маминого отъезда во Дворе никто из нас не был. Говорят, его полностью закатали в асфальт – и мураву, и пионы, и деревья, и бабулин «золотой шар»… Стоят полуторавековые дома с метровыми стенами, до второго этажа осквернённые сайдингом и пошлыми вывесками «Одежда для пышных дам» и «Ювелирная мастерская “Клеопатра”».
Я понимаю, что с любимым Двором мы разлучены навсегда, но не думать и не вспоминать его не могу. Он – огромная, тёплая и яркая часть моей жизни. Я думаю о нём и мечтаю… Мечтаю о немыслимом – поставить памятник Двору. В самое ближайшее время, пока он ещё жив. Содрать весь асфальт и сайдинг с домов, раздолбать тяжёлой кувалдой все незаконные пристройки (с каким наслаждением я бы лично это сделала, руки чешутся – дайте мне кувалду!), вернуть сараи, деревянные крылечки и высокую тёть-Настину лесенку. Ну и конечно, мураву, ромашку садовую, шпорник, золотые шары, а еще присарайные огородики, волейбольную сетку, голубятню…
