«Я испытываю к нему величайшее уважение и симпатию, – написал Том Мадлен Бойд в том же году. – Моя вера даже слишком проста, но я убежден, что он может сделать практически все, чтобы продвинуть книгу». Макс чувствовал себя неловко из-за растущей зависимости молодого автора от него, но понимал, что одна из главных проблем Вулфа состоит в том, что, «по мнению его семьи, он делал что-то очень странное, то, что у него наверняка не получится». Вулфа заставляли чувствовать себя циклопом от искусства, великаном, с которым кто-то должен подружиться и заставить поверить в свое величие, внушить ему чувство преданности и в то же время не позволить увидеть все опасности совместной работы.
«Тогда у него было больше уважения к своему редактору, чем впоследствии», – однажды в своей обычной сдержанной манере написал Макс Джону Терри, другу Вулфа из Чапел-Хилла.
Шестого декабря 1928 года Перкинс получил телеграмму от матери Эрнеста Хемингуэя, Грейс: «ПОСТАРАЙТЕСЬ НАЙТИ ЭРНЕСТА В НЬЮ-ЙОРКЕ ИСООБЩИТЕ ЕМУ, ЧТО ЕГО ОТЕЦ СЕГОДНЯ СКОНЧАЛСЯ. ПОПРОСИТЕ ЕГО НЕМЕДЛЕННО СВЯЗАТЬСЯ С СЕМЬЕЙ».
В течение часа Перкинс получил еще одну телеграмму, на сей раз от Эрнеста, который плыл на срочном рейсе из Гаваны во Флориду и через несколько дней должен был быть в Нью-Йорке. Из Трентона он обратился к Перкинсу с просьбой отправить на станцию Северной Филадельфии сто долларов, которые были ему необходимы, чтобы попасть домой. Через несколько дней Хемингуэй написал Перкинсу из Ок-Парка, что его отец застрелился, оставив жене и шестерым детям «чертовски мало денег». Отец был одним из тех членов семьи, к которым Хемингуэй был очень привязан. С того самого дня отношения Эрнеста с Перкинсом стали глубже. В бурной жизни Хемингуэя Макс стал солидным и достойным доверия старшим мужчиной, к которому писатель мог обратиться и на которого всегда мог положиться.
К концу года дела отца были приведены в порядок, и Эрнест вернулся в Ки-Уэст вместе с одной из младших сестер и приступил к работе над романом о мировой войне, который отнимал у него от шести до десяти часов ежедневно. Ко второй неделе января большая часть глав пережила авторские правки и затем была перепечатана наново сестрой писателя, Санни. Хемингуэй запланировал короткий отпуск с рыбалкой на Гольфстриме. Он предложил Перкинсу присоединиться, причем так, что редактор не смог отказаться. Эрнест сказал, что единственный для Макса способ получить новую рукопись – забрать у него лично. Макс тут же подумал, что было бы неплохо пригласить и Фицджеральда участвовать в «пирушке» (ради блага их обоих), но Скотт отказался в пользу работы над новым романом.
Макс встретил Хемингуэя во Флориде первого февраля и провел следующие восемь дней в Ки-Уэсте – месте, которое показалось ему полным чудес. Они с Эрнестом поднимались каждый день в восемь часов, отплывали и не возвращались, пока приморская кокосовая деревушка не окуналась в лунное сияние. Каждый день они рыбачили под солнцем в водах теплого течения. И как-то на мелководье, окрашенном всеми цветами радуги, Перкинс спросил Хэма:
– Почему бы вам не написать об этом?
Прямо над их головами, неуклюже хлопая крыльями, пролетела очень глупая на вид птица.
– Может быть, когда-нибудь, но не сейчас, – ответил Эрнест. – Вот, например, пеликан. Пока неизвестно, какое место он занимает здесь, в этом порядке вещей.
Макс не сомневался, что вскоре Хемингуэй это выяснит, так как его разум постоянно находился в работе, постоянно впитывал и создавал.
Хемингуэй решил, что Максу непременно надо поймать тарпона, одну из самых редких морских рыб. Но редактор, измученный борьбой с барракудами, сомневался, что выдержит еще одну. И в самый невероятный момент, в последний день пребывания Перкинса в Ки-Уэсте, Хемингуэй поймал такую рыбу на крючок. Он все пытался настойчиво совать удочку в руки Макса. И после пятидесяти минут метаний по всей лодке, ставших еще интереснее вследствие налетевшего шторма, который заливал их и только повышал шансы тарпона спастись, Перкинс и Хемингуэй смогли наконец вытащить рыбу.
Однако Макс не забыл истинной цели своего визита во Флориду. Он прочитал роман «Прощай, оружие!» в перерывах между прогулками и был в диком восторге от него. Он обсудил вопрос сериализации произведения в «Scribner’s Magazine», хотя и сомневался, что издательство согласится принять его, так как он был здорово закопчен «грязными» словечками. Макс отправил Артуру Скрайбнеру телеграмму из Ки-Уэста:
«КНИГА ОЧЕНЬ ХОРОША, НО ЕСТЬ ПРОБЛЕМНЫЕ МОМЕНТЫ».
Когда он вернулся в Нью-Йорк, попытался объяснить в письме к Чарльзу Скрайбнеру, что, «учитывая тему и автора, эта книга [не] столько трудна, сколько неотвратима. Один из принципов Хемингуэя как в жизни, так и в литературе, – никогда не закрывать глаза на факты, и только с этой точки зрения книгу можно назвать трудной. Она вовсе не эротична, хотя любовь и представлена в ней как обширный физический элемент».
Макс чувствовал себя ограниченным в выражениях, когда описывал все проблемные места, так как диктовал послание мисс Викофф. Но все же думал, что «знакомство издателя со стилем Хемингуэя достаточно расширит мой лексикон».
Личное совещание Максвелла Перкинса и старика Чарльза Скрайбнера по поводу непечатных слов в рукописи Хемингуэя стало своего рода издательской легендой. Пересказ этой истории в авторстве Малкольма Коули считается одним из самых достоверных, так как он услышал ее от Перкинса лично.
Когда старая школа собралась в офисе, рассказывал Макс Коули, Макс объяснил им, что в рукописи, возможно, присутствует три непечатных слова.
– И что это за слова? – спросил мистер Скрайбнер. Перкинс, который обычно не использовал ничего крепче фразы «мой бог», да и то лишь в моменты величайшего расстройства, понял, что просто не может произнести их вслух.
– Ну тогда напишите, – предложил мистер Скрайбнер.
Перкинс записал их в блокноте и передал ему.
– А что это за третье слово? – спросил мистер Скрайбнер. Перкинс замешкался.
– Что за третье слово? – снова спросил Скрайбнер, возвращая ему блокнот. В конце концов Перкинс записал и его, и мистер Скрайбнер уставился в блокнот.
– Макс, – сказал он, покачивая головой. – Что бы подумал о вас Хемингуэй, если бы узнал, что вы даже записать это слово не можете?
После этот случай вспоминался в бесчисленных перевранных пересказах. Ирма Викофф всегда вносила поправку в ту версию, в которой говорилось, что три проблемных слова были записаны в календаре под заголовком «План дел на сегодня». Она говорила: «Мистер Перкинс оставил свой стол, когда отправился на обед, но на полпути из издания вернулся в офис и спрятал список».
К удивлению Макса, единственный негатив редколлегии журнала в отношении рукописи, с которым он столкнулся, был связан только с непечатными словами. Роберт Бриджес, редактор «Scribner’s Magazine», считал, что книга написана просто отлично, даже в тех местах, где откровенно демонстрируется роман между раненым солдатом и медсестрой. Юный наследник Бриджеса в «Scribner’s Magazine», Альфред «Фритц» Дашель, был по меньшей мере настолько же восхищен и сожалел, если придется изменить хотя бы слово.
В первый же подходящий момент Перкинс сообщил Хемингуэю о предложении журнала выплатить ему шестнадцать тысяч – больше, чем «Scribner’s Magazine» когда-либо платил за первую сериализацию. Также Макс в откровенных выражениях обсудил с ним проблему непечатных слов. «Я всегда преувеличиваю проблемы – отчасти потому, что таково мое правило, отчасти потому, что лучше всего начать с самого трудного». Истина заключалась и в том, что журнал входил в список обязательного чтения для школ со смешанными классами, и в «Scribner’s Magazine» считали, что ушки всех этих школьниц были слишком нежными для вульгарных высказываний хемингуэевских солдат.
Эрнест сказал, что не видит возможности облегчить какую-либо часть книги, так как сюжет изложен слишком сбито и все отрывки зависят друг от друга. Он сказал Перкинсу, что хотя кастрация – довольно незначительная операция, которую периодически делают мужчинам, животным и книгам, но последствия ее велики.
Перкинс хотел расширить аудиторию Хемингуэя с помощью романа «Прощай, оружие!». Главной причиной сериализации, писал он Эрнесту, «было желание сделать вас более понятным для большего числа людей и помочь вам стать по-настоящему широко узнаваемым автором!»
В письме Макс напомнил писателю о неприязни, которую вызвала у аудитории книга «И восходит солнце»:
«Она была разбита на голову и изгнана с поля брани сторонниками строгого соблюдения моральных принципов. Эта неприязнь куда больше, чем может встретить любая новинка в искусстве, хотя бы потому, что она была для них слишком тревожной. Она показывала жизнь с непривычной точки зрения, а люди чувствуют себя более комфортно, когда все сглажено и стилизовано, а все неприятное скрыто. Неприязнь частично исходила от тех, кто просто не понял книгу, так как метод изложения был для них в новинку… с тем же отсутствием понимания сталкивается и новый художник. Люди не понимают, потому что осмыслить могут только то, к чему привыкли».
