Когда все вокруг стало медленным, пронзительным и прекрасным, Вадим сказал Толе:
— Слушай, я сначала не понимал, почему ты всегда споришь, противоречишь. Высказываешься категорично… А потом дошло — это нарочно, чтобы спровоцировать человека… привести его в такое же холерическое состояние… начать, так сказать, энергетический обмен…
Карась обнял его:
— Я тебя теперь — еще больше зауважал.
Он говорил это не в первый раз. Вадим подумал, что вроде уважать уже дальше некуда. Либо уважение может растягиваться до бесконечности, либо он в самом начале не уважал его вовсе.
Рассказывал о Марине.
— …Я говорю — где хотя бы элементарная благодарность?!
Рассказывал, конечно, не все.
Серенький авторитетно вещал:
— Благодарность — вещь сложная. Зачастую люди не умеют ее выражать. Или ощущают ее как неприятный осадок. Как свою обязанность кому-то. И пытаются освободиться… Сколько раз так было: сделаешь кому-то что-нибудь хорошее, даже мелочь какую-то, а тебе пытаются всучить деньги. Ты не берешь, а они обижаются. Короче, тяжело носить груз благодарности, лучше сразу освободиться оплатой.
Он закуривал.
— Я иногда пытаюсь в таких случаях объяснить: вот я вам что-то сделал хорошее, а потом вы, может, сделаете кому-то хорошее, и в мире станет лучше… Не понимают.
Толик посмеивался:
— Так что, может, эта Марина делает хорошее кому-то совсем другому — и это будет такая тебе благодарность…
Вадим рассуждал тоже:
— Ну да, это правильно… Некоторые поступки теряют смысл, если их совершают намеренно… Были люди, которые делали мне приятное, — но не для меня, а чтобы быть, типа, хорошими, для себя. Мерзкое ощущение…
Толик вдруг оживился:
— А я тут такой сон недавно видел приятный — блин… Я так протащился… Все вспоминаю… Такие реальные ощущения, аж дух захватывало. Короче, я, типа, был тигр и охотился за черепахой. Чувствую, как догоняю ее, ловлю, морда мокрая. Зубы впиваются в панцирь, а он у нее мягкий, кожистый… И одновременно я — черепаха, уплываю через прохладную воду, через заросли водорослей… Здорово, блин…
Вадим с изумлением:
— Вот в чем между нами разница? Мне бы такой сон ни за что не приснился…
Серенький тоже, скептически:
— И часто тебе снится такое?
— Да нет… Я передачу перед этим смотрел про тигров и черепах…
Всеобщее веселье. Вадим:
— Тогда ясно… А то я уже обзавидовался — вот, думаю, люди бывают продвинутые, поэтичные…
Толик, какой-то квадратный, красный и влажный:
— А вчера сон дурацкий приснился, страшный. Будто идем мы с дочкой по улице, причем она маленькая совсем, года полтора-два, и вся в рюшечках, и таких противных кружавчиках — сколько раз жене говорил, чтоб ребенка не одевала так, прямо терпеть не могу. Заходим мы с ней в магазин наш местный, пластиковый такой — вроде палатки. Встаем в очередь. И вдруг заходит стая собак. И, типа, они заходят тоже что-то купить, и все их боятся — никто сказать ничего не может, все жмутся к прилавку и как будто не обращают внимания. А одна собака вдруг подходит прямо ко мне, и я замечаю, что у нее брюхо распорото и оттуда кишки свисают. Но она ничего, бодрячок. Подходит и прямо своим окровавленным этим куском трется об мою ногу. А на мне вельветовые штаны новые, желтые. И одна штанина у меня сразу в крови. А я боюсь этого пса оттолкнуть, они злобные все… я только отодвигаюсь чуть-чуть, а она придвигается… И так долго все происходит, так мерзко… И я все пячусь и пячусь… и когда уже невмоготу, просыпаюсь…
Серенький, тощий, костлявый, с выпученными глазами:
— Это наверняка что-то символизирует в твоей теперешней жизни… какую-то ситуацию, для тебя омерзительную, из которой ты не в состоянии выбраться… Желтый цвет — он считается нездоровым… Что у тебя там за штаны?
Толян бледный, в задумчивости.
Напившись до чертиков, они стали топать пешком до квартиры Серенького, в которой тот жил с двумя младшими братьями и безо всяких жен. Останавливались и подолгу смотрели на звездное небо. В нем был один чрезвычайно яркий и крупный объект, каких Вадиму видеть не доводилось. Серенький и Толян спорили, могло ли это явление быть звездой. Серенький утверждал, что это была планета. Или же спутник, который сейчас находился в таком положении, что солнечные лучи отражались от него и попадали как раз в СВАО Москвы.
Вдыхая прохладный, почти уже летний воздух, Вадим замирал. От каждого вдоха в груди у него что-то екало. Запах был совершенно особенным: точно таким же, как в юности. Из раскрытого где-то окна иногда вдруг веяло домом: котлетами и картошкой. А остальное… Даже слеза наворачивалась. Пахло тополиными клейкими почками. Влажным асфальтом. Пустыми трамваями, гремящими мимо, их драными дерматиновыми сиденьями. Жизнью, которая никогда потом не бывает такой же, какая она сейчас.
Добравшись до места, они долго звонили в дверь. Наконец им открыл полуголый здоровенный подросток. Зеленоглазый и чернобровый, обритый наголо, ухмыляющийся. Он зевал и чесался. Вадим обнаружил, что от шеи до самых штанов по подростку тянулся старый штопаный шрам. Серенький начал рассказывать: когда он был маленьким, неудачно упал. Отвезли его в больницу, разрезали — и не могут понять, что случилось. Ребенок умирает, а от чего, непонятно. Наконец один врач догадался: перевернул печень, а на ней сзади — разрыв. В общем, зашили. Потом он три года ел одну гречку, без ничего. Желтый весь был. А теперь — вон какой бык! Серенький звонко шлепнул его по плечу. Брат опять во весь рот ухмыльнулся и ушел спать.
А они взяли энциклопедию командира РККА и начали изучать созвездия. Сонно тыкали в нее пальцами. И Вадим ощутил, что все у него еще впереди, и был абсолютно счастлив.
Засыпая на старом матрасе, он подумал: уже весна. Пора бы на дачу… Распахиваешь утром окна, вдыхаешь… Цветут яблоневые деревья… Бежишь к колодцу… Огромная белая собака, Снежок… Илюшка жует редиску…
Он погрузился в фантазии о деревенской жизни. Бездетная семья, Иван Алексеевич и Лидия Александровна, работали у Вадима, присматривая за домом, и вели практически натуральное хозяйство. Молоко от своей буренки, теплые калачи, клубника, огурцы, баклажаны… Сметана, в которой стоит ложка. Сливовая настойка… Все, решено. Надо начинать жить на полную катушку. Человек живет один раз, и, наверное, не для того, чтобы прятаться в своей спальне и стесняться какой-то там приживалки.
6
В следующий раз Вадим обнаружил себя на Страшном Суде. То, что это был именно Страшный Суд, он уяснил не из антуража, а просто — знал, потому как должен был знать. Чувствовал он себя гнусно, тем более что страдал похмельем, и пробовал анализировать некоторую фальшь ситуации. Бог пристально разглядывал его с возвышения. Всевышний был его собственной женой Машей, только изысканно чернокожей. В антикварном шифоновом платье двадцатых годов и туфлях Прада из новой коллекции.
Все это находилось нигде. Не удавалось определить, на чем стоят ноги; перспектива терялась в дымке. Было скорее темно, чем светло, холодно, нежели жарко, и пахло не очень приятно — каким-то вековым потом, засаленным тряпьем — в общем, древностью. Вадим разглядывал любопытнейших персонажей. Ангел, пузатый рыжий мужик, весь покрытый кудряшками и абсолютно голый, щурил маленькие глазенки, облизываясь, и выглядел так, будто только что съел жареную курицу. Шуршали полами длинных одеяний старики с клюками и немытыми бородами. Две несовершеннолетние девицы в мини-юбках громко хихикали в стороне. Одна рассказывала, что ее пудель Вася любит кушать веревки и целлофановые пакеты, и потом их приходится вытягивать у него из одного места. А недавно она вывела его погулять, сама стоит с ребятами, вся такая крутая, они от нее прямо тащатся, и вдруг замечают, что у Васи из жопы что-то торчит. А он, видимо, в прошлый раз съел где-то под окнами презерватив, и теперь этот презерватив, весь коричневый, болтается чуть ли не до земли. Ребята как начали ржать, и теперь уже во дворе, наверное, год нельзя появиться. А то со стыда можно будет подохнуть.
Девушки считали подобные разговоры вполне уместными, а Вадим устыдился и больше не поднимал глаз. Богу, наверное, не полагалось по статусу пытаться привлечь внимание, и он выжидал. Вадим же, со своей стороны, порядков не знал и чувствовал дискомфорт, готов был даже провалиться сквозь землю или что там у них имелось в качестве пола.
Постояв таким образом, он решил как можно естественнее обратиться к Всевышнему. Очевидным являлось одно: распорядком была запланирована Вадимова аудиенция. Затем ему пришло в голову, что для Бога все эти сомнения и уловки должны быть прозрачны. Удивительным было то, что Вадим совершенно не мог подумать о Создателе в женском роде.
