— A-а! Ы-ы! — заплакал Илюшка и вцепился что было сил в Машу.
— Малыш, малыш, мы скоро приедем! Останься с Галиной Сергеевной, ладно, солнышко?
Илюшка уткнулся мокрым лицом в Машины джинсы. Галина Сергеевна опрометью бросилась в комнаты:
— Я мигом! Пгинесу его книжку любимую!
Вадим пробормотал:
— Неужели во всем городе нет ни одной нормальной, вменяемой няни…
Маша пожала плечами:
— Няня как няня… Стандартная — в ассортименте…
В это время раздался звонок снизу. Охранник откашлялся и объявил:
— Здравствуйте! К вам тут Александр Морев… Утверждает, что близкий родственник.
Он был, очевидно, в сомнении. Вадим и Маша переглянулись. Вадим ответил в переговорное устройство:
— Да, спасибо. Впустите.
Первая реакция хорошо воспитанного человека. Тут же пожалел: ну зачем? Надо было сказать, что спустимся сами. Или вообще — страшно заняты, позвоню позже… Что ему нужно? Елки зеленые.
Маша пробормотала:
— В самый неподходящий момент. Ах ты черт… Это я, дура, растрепала ему про Андрюшу на радостях. Он звонил вчера, пока тебя не было… Подробно интересовался. Теперь небось полюбоваться пришел на диковинку.
Вадим посмотрел на нее в изумлении:
— Вот ты даешь… Зачем рассказала? Какое ему дело? Он мне, вообще-то, никто. Нашла, с кем общаться… Кто говорил, что надо вообще отношения с ним прекратить?
Маша пожала плечами:
— Он мне вчера вроде нормальным таким показался… Мы так поговорили душевно…
Вадим только крякнул с досады. Но было поздно — Саша уже звонил в дверь. Маша виновато склонилась и стала застегивать на Андрюше куртку. А Вадим пошел отпирать.
Лицо у «родственника» было оплывшим и пьяным. Точнее, оно представляло собой нелепое месиво: сложно было понять, где располагается рот, где находится нос и где все остальное. Когда Саша стал дико вращать глазами, выяснилось, по крайней мере, где у него глаза. Он долго собирался что-то сказать, затем начал, но так и не смог: губы его шлепали друг о друга, терлись, но не поддавались контролю. Правая половина верхней губы соединялась с левой половиной от нижней — ничего путного из этого не выходило; затем следовала другая комбинация. Маша и Вадим наблюдали эту картину, совершенно оцепенев. Наконец стало слышно:
— Все мне назло, все назло, даже сынка моего отыскал, говнюк, и себе прикарманил… Деньги все могут, да… Все, чтоб надо мной поглумиться… смотри, мол, брат, где ты, а где я…
Он покачивался, но взгляд его уже не был совсем бестолковым.
Маша прислушивалась, напряженно сомкнув брови, — вероятно, пыталась выделить смысл из произнесенного Сашей. Зато Вадим сразу все понял, благо был ознакомлен с Сашиной логикой неоднократно. Однако в этот момент, пока Вадим косился в Машину сторону, Саша вытащил из-за пазухи нож и сделал рывок.
Маша пронзительно закричала и рванулась к Илюшке, испуганно жмущемуся у стены. Вадим бросился к Саше, не думая ни о чем, имея в этот момент вместо мозга абсолютно чистое и незанятое пространство. Ничего не видя, не слыша, начал опускать кулаки в пустоту, затем натыкался ими на что-то, затем опять не ощущал ничего, а в следующий момент почувствовал себя словно бы стоящим под проливным дождем. Ему почудился будто бы Машин голос, саркастически комментирующий голливудский фильм:
— Да, и тут вдруг заиграла такая напряженная музыка, и все вокруг стало медленным-медленным, специально, чтобы главный герой мог лучше продемонстрировать свою силу и ловкость…
Упало инвалидное кресло.
Визжала няня. С любимой книжкой в обнимку.
Маша, со стеклянными глазами, твердила:
— Нажми же, нажми!
Вадим нажал специальную кнопку, и через некоторое время вломилась охрана.
Далее он увидел Сашу лежащим на полу в неудобной позе, закатившим глаза, сипящим. Ощутил собственную, прилипшую к телу, одежду. Вокруг топали люди, заслоняли то, что хотел увидеть Вадим. Они говорили громко и куда-то звонили. Вадим расталкивал их, пробирался к Андрюше. Тот лежал на полу; глаза его были закрыты. Вадим схватил его — ни царапины. Но он уже не был живым человеком.
Люди в форме и в белых халатах двигались расчетливо и экономно. Из стены на уровне полуметра от пола торчал абсолютно пустой Машин взгляд. Вадим отвечал на вопросы и в следующий раз наткнулся на тот же взгляд в том же месте. Маша сидела на голом полу, сжимая Илюшку в объятиях. Их обоих сжимала в объятиях женщина, в которой Вадим с трудом узнал няню. Она была теперь лемурообразной.
— Сердце. Они сказали сердце. Слабое сердце.
Потом людей становилось меньше. Но убывали они слишком медленно, а Вадиму хотелось, чтобы они исчезли совсем. Он повторял что-то, даже заныла челюсть. В какой-то момент извинился, ушел, старался что-то найти. Обнаружил Илюшку и няню в гостиной, захотел обнять сына, но не решился. Вернулся обратно. Поискал всюду глазами, но Андрюши не обнаружил. С Машей старались беседовать люди, без видимой пользы. Она курила, тушила об пол сигареты, а люди скрипели ботинками, скрючиваясь перед нею на корточках.
Появилась сложная, многоэтажная мысль: Саша сошел с ума… Андрюша не может быть его сыном…
Но Вадим не успел добежать с первого этажа на последний.
Наконец посторонние люди исчезли. Вадим сидел и не двигался; в голове было пусто. Наблюдал за женой. Маша взяла сигареты из сумки; содержимое сумки при этом выпало на пол. Маша вынула сигарету из пачки, но уронила, и другие тоже просыпались. Не пытаясь собрать их, она сгребла с тумбочки трубку и справочник. Набрала номер:
— Здравствуйте. Я хххочу приобрести билет. Два билета, взрослый и детский, Москва-Нью-Йорк… да, ближайший…
Опустилась на пол, выудила из разбросанных вещей бумажник:
— Дубровина Мария. Дубровин Илья… Первый класс… Детский обед, будьте добры… Три с половиной года.
Вывалила на пол все из бумажника, нашла карточку:
— Виза. Четыре-пять-восемь-ноль, семь-семь-пять-один, один-ноль-три-девять…
Затем Вадим остался в пустом помещении. Снял разодранную рубашку и начал бродить по комнате, делая упражнения. Приседал, отжимался, махал руками, пока не задрожали изможденные мышцы. Сел на диван и надолго закрыл глаза. Когда он открыл их вновь, ощутил на себе лицо человека, которому многое стало ясно. Он знал тем не менее, что ощущение это обманчиво.
Часть четвертая
Маша налила себе чаю и прошла в комнату. Положила на стол пластиковый поддон, сверху водрузила чашку. Села к компьютеру и задумалась.
Мимо прошел Вадим. Споткнулся о чемодан:
— Елки…
Маша сделала вид, что поглощена мыслями. Старательно таращилась в экран, отхлебывая чай. На самом деле следила за Вадимом влюбленными глазами.
Обжегшись чаем, она пробормотала:
— Осел. Я могу делать с тобой все, что захочется. Но не могу заставить тебя полюбить меня так же, как раньше… Странно, да?
Она тоскливо потыкала в клавиши. В голову ничего не лезло. Маша написала:
«Вадим сел в кресло».
В соседней комнате Вадим взял пульт и сел в кресло, откинув в сторону декоративную подушку.
Маша покосилась на него и закусила губу. Поджала под себя ногу. Отхлебнула еще чаю. Посмотрела в потолок.
«Боже, Боже…»
В голову определенно ничего не лезло.
Боже. Боже.
«В голове у него… стоял гул, как в паровозной топке».
Вадим взялся руками за виски.
Что за бред?
«В голове у него было пусто и гулко».
Вадим уставился в стену.
Вдруг зазвонил телефон.
— Алло? — взяла трубку Маша.
— Привет, это я! — Дима был весел и, скорее всего, подвыпимши.
— А, это ты. — Маша ушла на кухню. — Слушай, у меня тут кризис. Ну просто хоть вешайся. Такое ужасное чувство бессилия. Когда сидишь, а в голове ПУСТО… И совершенно нечего сказать. А ведь месяца три назад я вдруг достигла такой свободы, такого уровня! Когда казалось: могу писать о чем угодно, как угодно и с какого угодно места…
— Э-э… — крякнул Дима. — А на чем ты остановилась?
— Я про ребенка все переписала. Он умер, потому что у него сердце не выдержало. Типа того. Это оказался сын его брата… Просто мне окончание с усыновлением и счастливой семейной жизнью показалось слишком розовым и сопливым. Нет, ну сам посуди. Все сразу бы подумали: а, ну естественно, только женщина такой душещипательный предмет может в роман занести, курица. Пафосно.
Дима произнес неопределенно:
— Ну ты даешь…
Маша вздохнула:
— Да, но что теперь? Я хотела написать роман, иллюстрирующий простую мысль. Пусть даже не новую. О том, как не надо жить. Надо, типа, думать и чувствовать. Несмотря на то что жить трудно. Что приходится мириться с большими и маленькими разочарованиями, с собственным несовершенством… с непониманием, стыдом, одиночеством. Я как бы хотела примирить читателя с таким положением вещей… Это жизнь, но все равно надо оставаться человеком…
