Когда «гром грянул» над Филатовым и он стал инвалидом, то никаких планов на будущее не строил. Друзья видели, что некоторое время он был даже в растерянности, не зная, чем заниматься дальше. Качан убеждал друга: «Тебе дана жизнь для того, чтобы ты писал. Ты живешь, ты будешь жить, пока пишешь. Говорил я пафосно и, может быть, не все правильно. Но это был толчок, энергетический стимул. И он сел за работу».
А потом взял и четким своим почерком, почти печатными буквами обозначил завет себе на всю оставшуюся жизнь:
Вставай, артист,Ты не имеешь праваСкончаться, не дождаться криков «Браво!».Вставай, артист,Ты – профессионал,Ты не умрешь,Не доиграв финал.
Филатов позже объяснял свое тогдашнее настроение и подавленное состояние: «Чем-то я должен был заниматься по судьбе. Но попадал все время рядом, не в точку… Какими-то участками мозга я еще держался, но это больше походило на думающий бамбук… Мозг быстро привыкает, что самое плохое позади, но далеко заглядывать вперед не дает. Постепенно приноравливаешься к жизни. Когда чуть оклемался, начал работать… Это были «Три апельсина». Сначала придумывал, в мозгу прокручивал, запоминал. А когда домой привезли, стал жене через пень-колоду наговаривать своим… инсультным языком, смазывая согласные и окончания слов…» Даже ночью, случалось, будил: «Записывай!» У самого-то рука ходуном ходила, как у Николая Островского. Чему только нужда не научит: Солженицын целую пьесу в стихах сочинил в уме, пока в тюрьме сидел.
Хотя, самокритично признавал автор, пьеска, конечно же, получилась не лучшая, но переписывать ее – грех. Это как дневник, там много попутно пережитого.
Как рождались у него стихи и поэтические пьесы-сказки? «Не знаю, – откровенно, как на духу, признавался их автор. – Нахаживаю, нагуливаю. Раньше был такой мучительный процесс построчного создания за письменным столом. Но пришел к выводу, что события, сцены создаются вне стола… Хожу, как заключенный, наговариваю, сам себе начитываю, держу в голове текст, а потом, когда посчитаю, что это может занять место на бумаге, то и записываю. Иногда выдерживаю паузу до пяти дней. Поэтому-то записи… почти без помарок. Пишу только рукой. Не могу подружиться с компьютером». Он посмеивался над самим собой: «Какой компьютер? Мы (с Ниной. – Ю. С.) музыкальный центр освоить не можем! Тупо гляжу-гляжу на него и ничего не понимаю…»
И еще немного о технологии творчества. Свои «секреты» Филатов никогда не скрывал – выставлял напоказ: «Появилась строчка, начинаешь соображать, куда ее приткнуть. Пока соображаешь, она становится главной. Хотя сами раздумья-то вроде пустяк, но из-за того, что они органичны, они выражают все твое мировоззрение… Когда в письме читаешь, уже видно – здесь слишком жидко. Тезис, может, хороший, а подготовка к нему жидковата. И стараешься сделать поострее, поэнергичнее. Понять-то можно только по тому, что буквами написано, словами. Я пишу почти печатными буквами… На машинке печатать никогда не умел. Пробовал, но не получилось. Я думаю быстрее, чем пишу…»
Драматург Леонид Алексеевич Филатов любил, чтобы строка несла как можно больше информации, чтобы она была сюжетна и с культурологическим смыслом. «Иногда долго сидишь, – не скрывал он, – пытаясь максимум информации уложить в строфу, и получается громоздко. Думаешь, нет, придется восемь строчек вместо четырех делать. А вот когда мало слов и при этом довольно плотно написано – тогда хорошо получается… Перед тем, как записать, я сто раз пройду, как это примерно в диалоге будет. И когда понимаешь, что интонация точная, начинаешь писать».
На больничной койке он сочинял лукавую пьесу в стихах «Лизистрату», окрестив ее «народной комедией в двух действиях на темы Аристофана». Предваряя возможные упреки в том, что автора-де на «клубничку» потянуло, что посягнул он на высокие моральные устои, Филатов возражал: «В греческом варианте этого сюжета много моментов более откровенных, греки метафорами вообще не мыслили, и это лишало сюжет юмора. В России на эту тему можно говорить только смешно. Мы так воспитаны… У нас воспитание, конечно, ханженское, не без того. Но есть и демократический, народный слой, есть же сказки Афанасьева, народные частушки. Они смешны, наивны – такие самоделки на нескромные темы. Не будем говорить об Иване Баркове и его фривольных стихах, которые расходились в списках, – это интеллектуальные игры. Барков был человеком неглупым, очень образованным и хитрющим, как собака. Недаром его Пушкин любил. А мне хотелось, чтобы это был как бы звук из народа… Я хитрый, проверял свои сомнения на женщинах – читал им пьесу, и они все до одной уверяли, что похабщины никакой нет. Но вот моя мама… все повторяла конфузливо: «Бесстыдник, бесстыдник», и улыбалась».
«Для нас сейчас что такое греческая литература? – задавал вопрос Леонид Алексеевич. И сам же отвечал: – Клинопись. А Гомер? То ли был, то ли не был… Это облегчило работу, дало некую свободу, можно было написать просто народную комедию с… якобы греческими именами, потому как и это тоже проверить нельзя». А посему настаивал, что пьеса доподлинно русская, ничего в ней древнегреческого нет. Вот и имя главной героине переиначил – не Лисистрата, а ЛиЗистрата, Лиза, Лизавета. На русское ухо лучше звучит…
Я – плохой ашхабадский школьник, без тени улыбки говорил Леонид Алексеевич. Что я помню со школы?.. Всего Аристофана до конца не дочитал. К сожалению… Понимаю, что это литературный и исторический памятник, ну литературный, может быть, уже не столько, но исторический – конечно… Но не могу. Просто сил нет и времени…» О том, что в переводе Лисистрата – «распускающая войско», даже не знал…
А посвящение своей «Лизистрате» он предпослал такое:
«Жене моей и другу Нине, без которой эта пьеса (да и не только она) никогда бы не увидела свет».
Тут автор не кривил душой, был прав – и в прямом, и в переносном смысле. Когда сочинялась «Лизистрата», рука его не работала. Он задерживал в уме придуманные строчки, доносил до дома и жене диктовал. Она была первым и самым благодарным слушателем того, что сочинял муж. «Когда он дошел до последней фразы, – признавалась Нина, – слезы полились…» А последней фразой была почти что цитата из старой володинской пьесы «Пять вечеров»: «…Милый, спи… Продолжим завтра… О боги, только б не было войны!..»
Только если у Володина в пьесе война присутствует лишь в воспоминаниях, то Филатов поместил ее (эту фразу) в густой, реальный контекст. А потом, считал Леонид Алексеевич, эти слова для нас многозначны. Это – про русских баб. Русская баба все простит, даже если мужик стал никуда не годен. Не важно – лишь бы живой был, а какой – как Бог даст.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
