Кстати, финал пьесы он придумал в самом начале работы. Это была главная нота, главнее самой Лизистраты, этакой одинокой активистки. У него Лизистрата – «всего лишь женщина, хотя поначалу была знаком, однако лить воду на мельницу идей феминисток мне неохота, я вообще против этих идей, я не за домострой, но эти глупости в конце двадцатого столетия, когда женщины доказывают, что они тоже люди… Конечно, люди, даже лучшие люди!»
В глубине души автор, конечно, таил надежду на постановку пьесы на театральной сцене. «Современник», по мнению Филатова, был лучшим с точки зрения женской труппы, в нем – гениальные актрисы, каскад женщин! Но все же он несколько другого направления, несколько академичный. Он читал «Лизистрату» Галине Борисовне Волчек, она между комплиментами всякими сказала, что слишком все плотно написано, зазоров нет для режиссерской мысли. Таков вот оказался комплимент.
Рассказывая о своих литературных упражнениях, он всегда говорил: «Я графоман закаленный, со стажем. Поэтическими штучками стал баловаться с детства, Сейчас руку набил, умею чуть побольше, чем прежде». На эти признания мужа Нина Шацкая с умилением сердилась, комментируя: «Кокетничает, специально унижает себя. Пишет он замечательно». На что Леонид Алексеевич возражал: «Я смотрю на себя здраво. Конечно, мне нужно знать мнение окружающих, поэтому иногда читаю вслух друзьям, близким. Близкие – это жена. Нина, я о тебе даже во множественном числе заговорил. Наверное, от избытка чувств… Нина старается. Она постоянно говорит это подзаборное слово – гениально. Что ни прочтешь – все гениально!.. Меня бы больше завело, если бы она сказала: «Знаешь, в этом что-то есть». А когда все гениально, то и стимула стремиться к чему-то новому нет…»
Но мудрая Нина все равно продолжала без устали твердить: «Сейчас он пишет гениально… Ты – гений, гений. Я тебе точно говорю: ты останешься в веках…» Филатов при этом ухмылялся: «Ты пафоса, пафоса-то поддай…» Иногда добавлял: «Сочинители должны жить иллюзиями, пока не лопнут. Или они, или иллюзии».
«В юности я писал много и незатейливо, как и все дети, – рассказывал Филатов. – Складывалось же удачно, потому что всегда был кто-то из старших рядом, было внимание к тому, что я делаю. У меня не отбили, как это говорится, охоту и печень с самого начала, а, наоборот, всячески поддерживали…»
Он позже напишет:
В пятнадцать лет продутый на ветруГазетных и товарищеских мнений,Я думал: окажись, что я не гений, —Я в тот же миг от ужаса умру!..
Уже в старших классах стал серьезно заниматься переводами… С подстрочников, естественно, переводил туркменских поэтов, затем французов, венгров. Мечтал сделать сказку про Хафиза. Пока безумно сложно, признавался он. Надо найти точный ключ к изяществу восточных народных притч. Каждое слово должно быть точным, чтобы не нарушить меру ажурной витиеватости, которую так ценили восточные сказители.
«Но должен сказать, что, читая переводы выше классом, – говорил Филатов, – все время чувствовал себя несколько порабощенным, что ли. Там такие вершины! Ведь перевод требует дисциплины – определенное количество информации должно быть загружено в строчку. И при этой дисциплине обучаешься не разбрасываться словами, а ограничивать себя в возможностях и средствах. На каком-то этапе я понял, что нужно попробовать работать самостоятельно…»
Только сложность в том, что основная – актерская – профессия была связана графиками, договорами и так далее, а письменный стол – очень ревнивая вещь, этим надо заниматься основательно».
Словно предчувствуя, что судьбою ему отмерен до обидного малый срок, Леонид Алексеевич превращался в брата-близнеца Гобсека, умалишенного скупердяя, едва речь заходила о таком заоблачном для него понятии, как «свободное время». Каждый час был у него на счету. Эльдар Рязанов, человек, умеющий пожить в свое удовольствие, с примесью легкого недоумения рассказывал о своей с Филатовым поездке на Неделю советского кино в Исландию и Норвегию: «И он, и я были в этих странах впервые. Ну я, понятное дело, целыми днями пропадал на экскурсиях, любовался красивыми пейзажами: гейзеры, фьорды… А Леня все это время не выходил из гостиницы… Но он не просто сидел в номере, а сочинял. Сочинял как сумасшедший, прикуривая от одной сигареты другую».
Дались же всем эти чертовы сигареты!..
Когда «в силу печальных жизненных обстоятельств» Филатов стал «свободен» от этих самых постылых, изнурительных графиков и договоров, он по-настоящему, вплотную занялся литературным творчеством. И каждой его новой стихотворной пьесы стали ждать читатели и издатели. Появилась «жестокая сказка в двух частях на темы Шарля Перро – «Золушка до и после», «историческая проекция» – «Гамлет», «Опасный, опасный и очень опасный» (по мотивам романа Шодерло де Лакло), «Дилижанс» (по мотивам новеллы Мопассана «Пышка»), «Возмутитель спокойствия» по роману Леонида Соловьева (о любимом персонаже всего восточного народа Ходже Насреддине).
Для «Таганки» написал пьесу по мотивам журналистики Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина «Пестрые люди», «Губернские очерки», «Дневник провинциала в Петербурге». Параллели с началом 90-х ХХ столетия были удивительные. «Все катастрофически совпадает, – изумлялся Филатов. – Речь там идет о постреформенной России ХIХ века. Только-только обозначены позиции русских либералов, консерваторов, демократов… «Чего-то там хотелось: не то конституции, не то севрюжинки с хреном…», говоря по Щедрину… Я уже не говорю о том, что встретил там слова «гласность», «перестройка». Но там ясно обозначено и какие возникают тональности, какие типы, как ведет себя пресса, наконец. Потрясающе все повторяется…» Жаль только одного – затерялась тогда пьсса в «репертуарном портфеле». Или времена изменились? Нет, напротив – времена и нравы остались как раз прежними.
Потом вместе с Николаем Губенко они сочинили сценарий «Белые столбы» опять-таки по Щедрину. Далее были «Тиль Уленшпигель», и «Дон Кихот», и фонвизинский «Недоросль», и «Маугли» по Киплингу. Все эти произведения были совершенно самостоятельными работами, а вовсе не переложениями, как считал сын Филатова.
– Денис, – просил его Леонид Алексеевич, – не произноси такого гадкого слова, какие переложения? Во-первых, все это было в прозе, во-вторых, я мало пользуюсь сюжетом, он для меня только отправная точка. Что делать, если мне охота попутешествовать из эпохи в эпоху, из страны в страну. К тому же я где-то читал или слышал, что история человечества исчерпывается двумястами или четырьмястами сюжетами. Все, что есть и что будет, уже когда-то было, уже все, грубо говоря, придумано. Сюжет о Фаусте существовал задолго до Гете, а об Отелло задолго до Шекспира. О Дон Жуане писали Мольер, Байрон, Пушкин. Это – бродячие или блуждающие сюжеты…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
