Бессилен разум самый величавый!
10 Как, волею пожертвовав своей,
К тебе взывают ангелы «Осанна»[670],
Так на земле да будет у людей!
13 Да ниспошлется нам дневная манна,[671]
Без коей по суровому пути
Отходит вспять идущий неустанно!
16 Как то, что нам далось перенести,
Прощаем мы, так наши прегрешенья
И ты, не по заслугам, нам прости!
19 И нашей силы, слабой для боренья,
В борьбу с врагом исконным не вводи,
Но охрани от козней искушенья!
22 От них, великий боже, огради
Не нас, укрытых сенью безопасной,
А тех, кто там остался позади".
25 Так, о себе и нас в мольбе всечасной,
Шли тени эти и несли свой гнёт,
Как сонное удушие ужасный,
28 Неравно бедствуя и всё вперёд
По первой кромке медленно шагая,
Пока с них тьма мирская не спадёт.
31 И если там о нас печаль такая,
Что здесь должны сказать и сделать те,
В ком с добрым корнем воля есть благая,
34 Чтоб эти души, в лёгкой чистоте,
Смыв принесённые отсюда пятна,
Могли подняться к звёздной высоте?
37 "Скажите, — и да снидут благодатно
К вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,
Вы вознеслись отсюда безвозвратно, —
40 Где здесь тропа, которая бы шла
К вершине? Если же их две иль боле,
То где не так обрывиста скала?
43 Идущего со мной в немалой доле
Адамово наследие гнетёт,
И он, при всходе медлен поневоле".
46 Ответ на эту речь, с которой тот,
Кто был мой спутник, обратился к теням,
Неясно было, от кого идёт,
49 Но он гласил: "Есть путь к отрадным сеням;
Идите с нами вправо: там, в скале,
И человек взберётся по ступеням.
52 Когда бы камень не давил к земле
Моей строптивой шеи так сурово,
Что я лицом склонился к пыльной мгле,
55 На этого безвестного живого
Я бы взглянул — узнать, кто он такой,
И вот об этой ноше молвить слово.
58 Я был латинянин; родитель мой —
Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;
Могло к вам имя и дойти молвой.
61 Рождён от мощных предков, в древнем блеске
Из славных дел, и позабыв, что мать
У всех одна,[672] заносчивый и резкий,
64 Я стал людей так дерзко презирать,
Что сам погиб, как это Сьена знает
И знает в Кампаньятико вся чадь.[673]
67 Меня, Омберто, гордость удручает
Не одного; она моих родных
Сгубила всех, и каждый так страдает.[674]
70 И я несу мой груз, согбен и тих,
Пока угодно богу, исполняя
Средь мёртвых то, что презрел средь живых".
73 Я опустил лицо моё, внимая;
Один из них, — не тот, кто речь держал, —
Извившись из-под каменного края,
76 Меня увидел и, узнав, позвал,
С натугою стремясь вглядеться ближе
В меня, который, лоб склонив, шагал.
79 И я: "Да ты же Одеризи, ты же
Честь Губбьо,[675] тот, кем горды мастера
«Иллюминур», как говорят в Париже!"[676]
82 "Нет, братец, в красках веселей игра
У Франко из Болоньи,[677] — он ответил. —
Ему и честь, моя прошла пора.
85 А будь я жив, во мне бы он не встретил
Хвалителя, наверно, и поднесь;
Быть первым я всегда усердно метил.
88 Здесь платят пеню за такую спесь;
Не воззови я к милости Владыки,
Пока грешил, — я не был бы и здесь.
91 О, тщетных сил людских обман великий,
Сколь малый срок вершина зелена,
Когда на смену век идёт не дикий!
94 Кисть Чимабуэ[678] славилась одна,
А ныне Джотто[679] чествуют без лести,
И живопись того затемнена.
97 За Гвидо новый Гвидо высшей чести
Достигнул в слове; может быть, рождён
И тот, кто из гнезда спугнёт их вместе.[680]
100 Мирской молвы многоголосый звон —
Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;
Меняя путь, меняет имя он.
103 В тысячелетье так же сгинет слава
И тех, кто тело ветхое совлёк,
И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;
106 А перед вечным — это меньший срок,
Чем если ты сравнишь мгновенье ока
И то, как звёздный кружится чертог.[681]
109 По всей Тоскане прогремел широко
Тот, кто вот там бредёт, не торопясь;
Теперь о нём и в Сьене нет намёка,
112 Где он был вождь, когда надорвалась
Злость флорентийцев, гордая в те лета,[682]
Потом, как шлюха, — втоптанная в грязь.
115 Цвет славы — цвет травы: лучом согрета,
Она линяет от того как раз,
Что извлекло её к сиянью света".
118 И я ему: "Правдивый твой рассказ
Смирил мне сердце, сбив нарост желаний;
Но ты о ком упомянул сейчас?"
121 И он в ответ: "То Провенцан Сальвани;
И здесь он потому, что захотел
Держать один всю Сьену в крепкой длани.
124 Так он идёт и свой несёт удел,
С тех пор как умер; вот оброк смиренный,
Платимый каждым, кто был слишком смел".
127 И я: "Но если дух, в одежде тленной
Не каявшийся до исхода лет,
Обязан ждать внизу горы блаженной, —
130 Когда о нём молитвы доброй нет, —
Пока срок жизни вновь не повторился,
То как же этот — миновал запрет?"
133 "Когда он в полной славе находился, —
Ответил дух, — то он, без лишних слов,
На сьенском Кампо сесть не постыдился,
136 И там, чтоб друга вырвать из оков,
В которых тот томился, Карлом взятый,
Он каждой жилой был дрожать готов.
139 Мои слова, я знаю, темноваты;
И в том, что скоро ты поймёшь их сам,
Твои соседи будут виноваты.[683]
142 За это он и не остался там".[684]
ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Круг первый (окончание)1 Как вол с волом идёт под игом плужным,
Я шёл близ этой сгорбленной души,
Пока считал мой добрый пестун нужным;
4 Но чуть он мне: "Оставь его, спеши;
Здесь, чтобы легче подвигалась лодка,
Все паруса и весла хороши",
7 Я, как велит свободная походка,
Расправил стан и стройность вновь обрёл,
Хоть мысль, смиряясь, поникала кротко.
10 Я двинулся и радостно пошёл
Вослед учителю, и путь пологий
Обоим нам был явно не тяжёл;
13 И он сказал мне: "Посмотри под ноги![685]
Тебе увидеть ложе стоп твоих
Полезно, чтоб не чувствовать дороги".
16 Как для того, чтоб не забыли их,
Над мёртвыми в пол вделанные плиты
Являют, кто чем был среди живых,
19 Так что бывают и слезой политы,
Когда воспоминание кольнёт,
Хоть от него лишь добрым нет защиты,
22 Так точно здесь, но лучше тех работ
И по искусству много превосходней,
Украшен путь, который вкруг идёт.
25 Я видел — тот, кто создан благородней,
