Охотой на волков и как их травит
На побережьях этих злобных вод.
61 Живое мясо на продажу ставит;
Как старый скот, ведёт их на зарез;
Возглавит многих и себя бесславит.
64 Сыт кровью, покидает скорбный лес[723]
Таким, чтоб он в былой красе и силе
Ещё тысячелетье не воскрес".[724]
67 Как тот, кому несчастье возвестили,
В смятении меняется с лица,
Откуда бы невзгоды ни грозили,
70 Так, выслушав пророчество слепца,
Второй, я увидал, поник в печали,
Когда слова воспринял до конца.
73 Речь этого и вид того рождали
Во мне желанье знать, как их зовут;
Мои слова как просьба прозвучали.
76 И тот же дух ответил мне и тут:
"Ты о себе мне не сказал ни звука,
А сам меня зовёшь на этот труд!
79 Но раз ты взыскан богом, в чём порука
То, что ты здесь, отвечу, не тая.
Узнай: я Гвидо, прозванный Дель Дука.
82 Так завистью пылала кровь моя,
Что, если было хорошо другому,
Ты видел бы, как зеленею я.
85 И вот своих семян я жну солому.
О род людской, зачем тебя манит
Лишь то, куда нет доступа второму?
88 А вот Риньер,[725] которым знаменит
Дом Кальболи, где в нисходящем ряде
Никто его достоинств не хранит.
91 И не его лишь кровь[726] теперь в разладе, —
Меж По и Рено, морем и горой,[727] —
С тем, что служило правде и отраде;
94 В пределах этих порослью густой
Теснятся ядовитые растенья,
И вырвать их нет силы никакой.
97 Где Лицио, где Гвидо ди Карпенья?
Пьер Траверсаро и Манарди где?
Увы, романцы, мерзость вырожденья!
100 Болонью Фабро не спасёт в беде,
И не сыскать Фаэнце Бернардина,
Могучий ствол на скромной борозде!
103 Тосканец, слезы льёт моя кручина,
Когда я Гвидо Прата вспомяну
И доблестного Д'Адзо, Уголина;
106 Тиньозо, шумной братьи старшину,
И Траверсари, живших в блеске славы,
И Анастаджи, громких в старину;[728]
109 Дам, рыцарей, и войны, и забавы,
Во имя благородства и любви,
Там, где теперь такие злые нравы!
112 О Бреттиноро, больше не живи!
Ушёл твой славный род, и с ним в опале
Все, у кого пылала честь в крови.[729]
115 Нет, к счастью, сыновей в Баньякавале[730];
А Коньо — стыд, и Кастрокаро — стыд,
Плодящим графов, хуже, чем вначале.[731]
118 Когда их демон[732] будет в прах зарыт,
Не станет сыновей и у Пагани,
Но это славы их не обелит.
121 О Уголин де'Фантолин, заране
Твой дом себя от поношенья спас:
Никто не омрачит его преданий![733]
124 Но ты иди, тосканец; мне сейчас
Милей беседы — дать слезам излиться;
Так душу мне измучил мой рассказ!"
127 Мы знали — шаг наш должен доноситься
До этих душ; и, раз молчат они,
Мы на дорогу можем положиться.
130 И вдруг на нас, когда мы шли одни,
Нагрянул голос, мчавшийся вдоль кручи
Быстрей перуна в грозовые дни:
133 «Меня убьёт, кто встретит!»[734] — и, летучий,
Затих вдали, как затихает гром,
Прорвавшийся сквозь оболочку тучи.
136 Едва наш слух успел забыть о нём,
Раздался новый, словно повторенный
Удар грозы, бушующей кругом:
139 «Я тень Аглавры, в камень превращённой!»[735]
И я, правей, а не вперёд ступив,
К наставнику прижался, устрашённый.
142 Уже был воздух снова молчалив.
"Вот жёсткая узда, — сказал Вергилий, —
Чтобы греховный сдерживать порыв.
145 Но вас влечёт наживка, без усилий
На удочку вас ловит супостат,
И проку нет в поводьях и вабиле.[736]
148 Вкруг вас, взывая, небеса кружат,
Где всё, что зримо, — вечно и прекрасно,
А вы на землю устремили взгляд;
151 И вас карает тот, кому всё ясно".
ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
Круг второй (окончание). — Круг третий. — Гневные
1 Какую долю, дневный путь свершая,
Когда к исходу близок третий час,
Являет сфера, как дитя, живая,
4 Такую долю и теперь как раз
Осталось солнцу опуститься косо;[737]
Там вечер был, и полночь здесь у нас.[738]
7 Лучи нам били в середину носа,
Затем что мы к закатной стороне
Держали путь по выступу утёса,
10 Как вдруг я ощутил, что в очи мне
Ударил новый блеск, струясь продольно,
И удивился этой новизне.
13 Тогда ладони я поднёс невольно
К моим бровям, держа их козырьком,
Чтобы от света не было так больно.
16 Как от воды иль зеркала углом
Отходит луч в противном направленье,
Причём с паденьем сходствует подъем,
19 И от отвеса, в равном отдаленье,
Уклон такой же точно он даёт,
Что подтверждается при наблюденьи,
22 Так мне казалось, что в лицо мне бьёт
Сиянье отражаемого света,
И взор мой сделал быстрый поворот.
25 "Скажи, отец возлюбленный, что это
Так неотступно мне в глаза разит,
Всё надвигаясь?" — я спросил поэта.
28 "Не диво, что тебя ещё слепит
Семья небес,[739] — сказал он. — К нам, в сиянье,
Идёт посол — сказать, что путь открыт.
31 Но скоро в тяжком для тебя сверканье
Твои глаза отраду обретут,
Насколько услаждаться в состоянье".
34 Когда мы подошли: "Ступени тут, —
Сказал, ликуя, вестник благодати, —
И здесь подъем гораздо меньше крут".
37 Уже мы подымались, и "Bead
Misericordes!"[740] пелось нам вослед
И «Радуйся, громящий вражьи рати!»
40 Мы шли всё выше, я и мой поэт,
Совсем одни; и я хотел, шагая,
Услышать наставительный ответ;
43 И так ему промолвил, вопрошая:
"Что тот слепой романец разумел,
О «доступе другим» упоминая?"
46 И вождь: "Познав, какой грозит удел
Позарившимся на чужие крохи,
Он вас от слез предостеречь хотел.
49 Богатства, вас влекущие, тем плохи,
Что, чем вас больше, тем скуднее часть,
И зависть мехом раздувает вздохи.
52 А если бы вы устремляли страсть
К верховной сфере,[741] беспокойство ваше
Должно бы неминуемо отпасть.
55 Ведь там — чем больше говорящих «наше»,
Тем большей долей каждый наделён,
И тем любовь горит светлей и краше".
58 "Теперь я даже меньше утолён, —
Ответил я ему, — чем был сначала,
И большими сомненьями смущён.
61 Ведь если достоянье общим стало
И совладельцев много, почему
Они богаче, чем когда их мало?"
64 И он в ответ: "Ты снова дал уму
Отвлечься в сторону земного дела
И вместо света почерпаешь тьму.
67 Как луч бежит на световое тело,[742]
Так нескончаемая благодать
Спешит к любви из горнего предела,
