Переждав еще какое-то время после ухода отряда, Павел начал спиной поднимать доску. Теперь только она осталась преградой между ним и вожделенной свободой. У Ягуара до сих пор шевелились волосы на голове от ужаса, когда он вспоминал о тех минутах. Доска не поднималась! Он подумал, что его сообщники переборщили с раствором, и доска намертво сцепилась с опалубкой. Или еще хуже: кто-то из заключенных решил воспользоваться случаем и отомстить ему за свои обиды, либо оскорбления. Обиженных и оскорбленных Ягуаром в отряде заключенных было предостаточно. Остаться заживо погребенным в фундаменте да еще по своей волe?! Во веки веков никто не увидит даже твоего скелета! Потом Павлу казалось просто чудом, что в те жуткие минуты его сердце не лопнуло от ужаса. Хорошо, что тело и дух Ягуара не разучились взрываться приступами такого остервенения, перед которым пасовали все преграды. Ему все-таки удалось сорвать верхнюю доску и уйти на волю, но кошмарные минуты, пережитые внутри опалубки, остались в памяти мгновениями страха, унижения его гордости, силы воли, ума… И этот эпизод, как магнит, притягивал Павла, заставлял его снова и снова мысленно возвращаться к нему. Он и сам не мог бы объяснить, какая здесь связь с действиями паука, но именно они помогли Ягуару понять, почему нет у него сейчас большой радости. Быть может, этот случай убеждал Павла в том, что и его может погубить любая случайность.
Как Кикнадзе не уверял себя, что все это глупость, дурацкое наваждение, сколько не приводил себе самому примеров, когда он, казалось бы, в безнадежных ситуациях находил выход и побеждал, ему не удавалось окончательно утвердиться в мысли, что он не такой, как другие, и поэтому имеет полное право требовать от жизни особых привилегий и добиваться их, не считаясь ни с чем. А ему так была необходима сейчас абсолютная уверенность в себе. Крушение, которое он потерпел семь лет назад на горном склоне, в счет не шло. Это свое поражение Павел воспринимал как фатальное, в котором его личная вина была минимальной, там он не один принимал решения.
… Паук прекратил свои «ткацкие» действия, отбежал к центру паутины, нырнул в круглое отверстие в ней и через несколько секунд Павел увидел его легко бегущим по кромке нижней доски торцевой стенки вагона. Такая независимость паука от сотканной им паутины как-то задела Павла, но в то же время к нему пришла мысль, что он тоже в своем роде паук, который плетет и плетет свою паутину, вытягивая ее звенящие упругой ненавистью нити из комка злобы, которая стала частью его физического существа и которая никогда не иссякнет, пока он будет жив. Но в отличие от паука Ягуар не смог бы с такой вот легкостью и свободой оставить свою паутину и заняться каким-то другим делом. Но нужна ли ему такая независимость от собственной паутины, живет ли в нем потребность в свободе выбора? Павел мысленно задал себе эти вопросы и тут же усмехнулся. Конечно, ему не нужны ни такая независимость, ни свобода выбора. Он уже не мог и никогда не захотел бы отказаться от своей паутины, ибо такой отказ лишил бы его жизнь всякого смысла. А это само по себе было уже окончательным выбором Ягуара.
Павел протяжно зевнул и с наслаждением до хруста в суставах потянулся. Стоит ли думать обо всем этом, когда он молод, силен, свободен и волен превратить свою пока воображаемую паутину в жизненное пространство, которое станет таковым не только для него, но и для других — его единомышленников. У него есть все возможности, чтобы ворваться в жизнь всесокрушающим вихрем и носиться по ней, творя свой суд и расправу. Не для того он родился, чтобы мельтешить в общей толпе, быть неразличимой ее частицей. У него свои, особые, масштабы, и он создаст вокруг себя свое жизненное пространство, чтобы развернуть на этом пространстве такие события, творить такое, от чего может похолодеть человеческая кровь. Скорее бы только добраться до места, скорее бы взяться за дело!
Павел повернулся на бок и прильнул глазами к широкой щели в стене вагона. Вот там потянулась высокая стена, сложенная, если судить по цвету, из нового кирпича совсем недавно. За стеной возвышались высокие строения — по всем признакам, производственные корпуса. Последнее предположение подтвердила заводская труба, тоже сложенная из нового кирпича и поблескивавшая на солнце обручами из светлого металла. Завод кончился, но тут же, через минуту-две, в поле зрения Ягуара возникла обширная площадка, обнесенная со всех сторон проволочной оградой. На площадке впритык друг к другу стояли комбайны, тракторы, сеялки, культиваторы… Видимо, это была какая-то промежуточная база сельскохозяйственной техники. Сразу же за площадкой появился небольшой поселок, застроенный новыми одноэтажными кирпичными домиками, среди которых зеленели кроны молодых деревьев. Этот поселок тоже появился в придорожной степи совсем недавно. Хотя Павел наблюдал его меньше минуты, он успел заметить, что к поселку подведено не только электричество, но и радио-телефонные линии…
Ягуар резко откачнулся от щели и больно ударился головой об угол ящика. Какого черта пялит он глаза на эти виды! Будто там есть что-то интересное. Он словно поймал себя на чем-то унизительном, но сделал вид, что ничего подобного не произошло, потому что испугался самого себя.
Ни за что не признался бы себе Павел, что он просто-напросто боится наблюдать такие картины. Сами по себе они ничего особенного не представляли, но в контексте с прошлым таили для Павла большую опасность.
Когда семь лет тому назад, в сорок третьем, он ехал по этой же дороге, но только в другом направлении и в арестантском вагоне, его взгляд то и дело натыкался на развалины, пепелища, поруху, опустошения, безлюдье… Казалось, что и сама земля, помеченная этими страшными автографами войны, изрытая и разорванная ее разрушительными силами, никогда больше не очнется от мертвой спячки, не оживет веселой зеленой травкой, не встрепенется людскими голосами, не принарядится новыми творениями рук человеческих. При виде всеобщей порухи думалось мстительно Павлу: нет и быть не может такой силы, которая окажется способной разбудить эту землю, не говоря уже о том, чтобы стереть с нее следы войны. И теперь горько и тяжело было ему признаваться самому себе, что такая сила есть, и она настолько мощна и добра, что успела за такое короткое время и залечить военные раны земли, и украсить ее новыми, еще более прекрасными, чем раньше, достижениями человека, и озвучить голосами, расцветить яркими красками возрожденной жизни. И что такое рядом с этой силой он, Ягуар? Крохотная точка на необозримо огромном теле жизни. И даже не точка, а ничтожнейший микроб. Этот итог, к которому Павел неизбежно приходил в подобных своих размышлениях, пугал его своей абсолютной неопровержимостью, уводил почву из-под ног, лишал уверенности в том, что сделанный им выбор не противоречит здравому смыслу. В то же время откровенные разговоры с самим собой позволяли Ягуару объективно оценивать свои силы и давали возможность утвердиться во мнении, что его борьба с обществом все-таки имеет смысл. Здесь Павел располагал довольно здравыми контраргументами. Конечно же, размышлял он, ему не дано победить общество и в чем-то изменить его природу, но он считал бы себя вполне удовлетворенным, если бы ему удалось в своем столкновении с ненавистной ему жизнью оставить на ее теле хотя бы крохотную ссадину, сделать ей, пусть на ничтожное мгновение, больно, увидеть, как она вздрогнет, и услышать, как застонет. И Ягуар очень надеялся, что ему это удастся. Как удалось ему тогда, в ноябре сорок второго, сойти за простого дезертира и снасти себя для своей будущей мести. Павел быстро сориентировался в ситуации: чем скорее он «расколется» и признает свою вину в дезертирстве, тем будет легче для него. Лишь бы только не дознались о его связях с абверовцами, о вербовке. На втором допросе он «раскололся» и не очень возражал, когда следователь «шил» ему руководящую роль в дезертирстве, в действиях Маринина и Долгова. Спорить было бесполезно еще и потому, что Сова, тоже попавший в руки чекистов, спасая свою шкуру, показал на очной ставке с Кикнадзе, что это бывший сержант чуть ли не заставил его и Маринина дезертировать из части. Хотя Маринин эти показания не подтвердил, Павел отчасти их признал. Все равно больше Десяти лет ему не дали бы. Вооруженного сопротивления ни он, ни его сообщники по дезертирству чекистам не оказывали, оружие бросили… Лишь бы следователь не копался в их прошлом и поскорее передал бы дело в трибунал. Но следователь, довольно молодой капитан, начал копать. Пошли бесконечные допросы по поводу диверсантов, смерти Габо, убийства Гурама, опознания убитых в перестрелке диверсантов и Бичо…
