— О, Боже, — простонал он, глядя на свой позор и ужас. — Барбара не перенесет этого, — он говорил как бы про себя.
— Я вас понимаю, — Макоумер взял у него из рук фотографию, отошел в угол, склонился над урной и поджег, чиркнув золотой зажигалкой. Подождал, пока снимок превратится в пепел, потом вернулся к застывшему в той же позе Эстерхаасу.
— Но Барбара не узнает об этом. И никто не узнает. По крайней мере, от меня, Харлан. Я хочу, чтобы вы это поняли. Не от меня.
— Я думаю, что... — Сенатор медленно возвращался к действительности, — ...что я понял. — Лицо его исказила гримаса гнева. — Какая же вы сволочь!
— Необыкновенно забавно, — произнес Макоумер, намереваясь уйти, — слышать эти слова именно от вас.
* * *
На Александрию, как и на весь Вашингтон, опустились жаркие влажные сумерки.
Готтшалк был все еще в темно-синих костюмных брюках, но пиджак, жилет и галстук валялись на спинке шезлонга, словно флаги, брошенные при поспешном отступлении. Он взял с чугунного столика высокий стакан, приложил запотевший ледяной бок к щеке и тяжело вздохнул.
У его ног на безукоризненно ухоженной лужайке лежала Кэтлин. На ней была просторная блузка без рукавов в зеленых, коричневых и серых пятнах — Готтшалку она напомнила камуфляжные куртки, которые носили солдаты в Юго-Восточной Азии. Короткие зеленые шорты выгодно подчеркивали ее ягодицы. Кэтлин лежала на животе, болтая в воздухе ножками, обутыми в серебристые сандалии.
И этот дом, и эта лужайка были для Готтшалка убежищем, местом, где он мог сбросить с себя невыносимое бремя предвыборной борьбы. За последние восемь месяцев он по меньшей мере три раза посетил каждый из штатов, где лично встречался с теми делегатами, которые приедут на съезд в Даллас. Такая жизнь ему нравилась, но она же и изматывала, хотя в его организме проснулись силы, о существовании которых он ранее не подозревал. Но ему требовался отдых от всего этого — от напряжения, политики, от необходимости «держать лицо» на публике, от планов, от внутренних распрей, от бесчисленных встреч с прессой, от речей, от «спонтанных» острот, объятий, пожиманий рук, от сигар. Даже от Роберты.
Отдых и кое-что большее дарила ему только Кэтлин. Та самая Кэтлин, которая сквозь полуприкрытые веки смотрела сейчас на густую листву, которая вкупе с бамбуковым забором надежно огораживала дом от тихой, сонной улицы. Кэтлин чувствовала себя здесь в полной безопасности. Более того, она любила этот дом, потому что он олицетворял для нее определенную ступеньку на пути к самому верху.
Она перевела взгляд на дом. К входной двери и изящной площадке перед нею вела двойная лестница с филигранными чугунными перилами. Над дверями нависал полукруглый каменный балкончик, украшенный резьбой: две змеи с высунутыми жалами, готовые вцепиться друг в друга.
Это был великолепный дом, но Кэтлин вовсе не считала, что ей просто повезло: она его отработала. Отработала тем, что делала для Готтшалка. Если б она выбрала время покопаться в себе, то пришла бы к выводу, что ей совсем не нравится развлекать этого извращенца. Но, в конце концов, это работа, такая же, как и любая другая... К тому же она любила свое тело, наслаждалась тем эффектом, который оно производит — да, ей многое в этой истории не нравилось, но если ее тело доставляет такой восторг, что ж, тогда честолюбие ее удовлетворено, и она согласна забыть о неудобствах и отвращении.
Когда-то давно и она испытала любовь, она отдала свое сердце человеку куда более требовательному и замечательному, чем все остальные живущие на земле мужчины. Так что теперь то, чем приходилось заниматься ее телу, ее совсем не волновало — главное, чтобы сердце, душу оставили в покое. Не трогали. А секс!.. Господи, да в сексе она может делать что угодно. Разницы никакой. Просто некоторые действия более приятны, некоторые — менее.
Готтшалк и то лучше, чем иные из тех любовников, которых знало ее тело в менее удачные времена. В некотором роде он был даже добр к ней. Она была убеждена, что он и сам не понимает, что же его так к ней влечет: она служила для него тем, чем для других служат, например, игровые автоматы — средством расслабиться, отвлечься от забот.
Но всей картины в целом он не представлял. Впрочем, это ее совершенно не беспокоило, более того, это ей было выгодно. Конечно, когда-то он обо всем узнает — но только тогда, когда она сама решит ему открыться. Она улыбнулась про себя: надо же, лежать у его ног, и так думать! Подобные мысли давали ей ощущение тайного превосходства.
Готтшалк потянулся, допил то, что было в стакане, вытер со лба пот. Рубашка его взмокла.
— Господи, — взмолился он, — да ты настоящая мазохистка, если предпочитаешь оставаться на лето в Вашингтоне.
Небо почти совсем потемнело, и лишь голубоватое свечение на западе указывало на то, что солнце только недавно скрылось за горизонтом.
— Но еще пару таких сезонов я согласен вытерпеть, — он самодовольно усмехнулся. — А потом буду проводить лето Кэмп-Дэвиде.
До чего ж он уверен в себе! Кэтлин достаточно хорошо его знала, чтобы понимать: эта его уверенность чем-то подкреплена. Что-то ее подпитывает, что-то со стороны. Но что? Она уже несколько месяцев силилась это понять. Открыть тайну — вот что было ее главной задачей.
Он встал.
— Пойду немного поработаю, — он глянул на распростертое на траве тело, которое было для него желанней всех сокровищ мира.
— Я тоже пойду в дом.
Он поморщился:
— Нет, я хочу побыть один.
Она глянула на него, и он улыбнулся:
— И тебе, по-моему, нравится вечер.
Он перешагнул через нее, и в этот миг она почувствовала неприятный холодок — будто над ней зависла чья-то грозная рука. А потом он ушел.
Она смотрела, как он вошел в дом. Затем закрыла глаза, сосчитала про себя до шестидесяти, поднялась, тихонько подкралась к двери и прислушалась.
Из дома не доносилось ни звука. Она повернула ручку и толкнула дверь.
И тут же услыхала голос Готтшалка: он с кем-то говорил по телефону. Она на цыпочках прошла в кухню, протянула руку к отводной трубке, помедлила. Потом огляделась, увидела на столе стеклянную вазу с фруктами. Толкнула вазу рукой, та грохнулась на плиточный пол и взорвалась осколками. В это же мгновение Кэтлин сдернула отводную трубку.
— Что, черт побери, стряслось?! — заорал из холла Готтшалк.
— Да это я, — крикнула в ответ Кэтлин, прикрыв рукой трубку. — Хотела взять попить и случайно сбросила вазу.
— Ради Бога, только собери все осколки. Мне еще стекла в пятке не хватало!
— Хорошо, — она услышала, что он вернулся к телефону.
— Я не желаю, чтобы меня дурачили, — сказал он в трубку. — Скажите ему, что мне нужны гарантии, вот и все.
— Я не идиот, — ответил чей-то голос. Кэтлин не могла понять, кому он принадлежит.
— Но вам вся эта история не нравится, я вижу, — сказал Готтшалк. — К тому же это опасно. Не понимаю, почему он так настаивает на вашем участии.
— Потому что я его сын, — ответил голос более молодой, чем у Готтшалка. — Он больше никому не доверяет. А как бы вы на его месте поступили?
— Я бы не доверился и собственному сыну... будь у меня сын, — рассмеялся Готтшалк. — Я даже жене не доверяю.
— Любопытный у вас брак!
— Э, не шути со мной, сынок! — рявкнул Готтшалк. — А то я поговорю с Макоумером!
— Господи! — в голосе второго появился страх. — Что вы делаете? Никаких имен! Господи, он же мой отец!
Кэтлин слышала тяжелое дыхание Готтшалка: он и не пытался скрыть свой гнев.
— А ты не болтай глупости, щенок! К тому же, — Готтшалк овладел собой, — все эти шпионские страсти — полная чушь. Интересно, кто это без моего ведома сможет прослушивать мой телефон, а? Да я дважды в неделю проверяю линию, — он помолчал и добавил: — так что перестань психовать и просто передай то, что тебе ведено передать.
Голос на том конце пообещал передать все в точности, и Готтшалк повесил трубку.
Кэтлин тоже как можно медленнее и осторожнее повесила трубку. Не дай Бог Готтшалк заметил бы, что она подслушивает! Трубка висела на стене, словно желтый указующий перст.
Господи, подумала Кэтлин, разглядывая свои руки, — руки дрожали. Вот я и нащупала тайну! Она попыталась осмыслить ситуацию, но пока у нее ничего не получалось: внешне Готтшалк и Макоумер находились на совершенно разных концах политического спектра. Она покачала головой... Каким бы могущественным Готтшалк ни был, он не мог добиться всего в одиночку, да и никто не мог бы: образ независимого президента, героической личности, принимающей единоличные решения — да он существует только в фантазиях!
Кэтлин провела в Вашингтоне всю свою жизнь и прекрасно знала: в одиночку решений не принимает никто. И неважно, кем ты был до того, как тебя избрали: ты становишься тем, что требует от тебя должность. Лишь немногие выживали и даже преуспевали, несмотря на тот груз, который давил им на плечи. Большинство же ломалось. И Кэтлин, хотя ее и саму привлекали власть и сила, не могла понять страсти мужчин выбиться в президенты.
