Каждый, кто впервые видел сенатора, совершал одну и ту же ошибку — недооценивал его. Он и в Вашингтоне сохранял вид деревенского простачка, и потому окружавшим казалось, что с ним довольно легко справиться.
Но все это было отнюдь не так. Он был хитрым и весьма опытным в часто незаметных для внешнего наблюдателя сенатских баталиях. И теперь, широко шагая навстречу Эстерхаасу, Макоумер думал только об одном: как бы не дать ему возможностей для маневра.
— Сенатор, как я рад снова вас видеть! — Он, широко улыбаясь, пожал Эстерхаасу руку. — Ну, как дела на холме?
— Должен вам сказать, — ответил Эстерхаас глубоким грубоватым голосом, — что получить от этого конгресса какие-либо одобрения — все равно, что драть зуб без наркоза. Господи, если что и меняется, то только к худшему. Нам нужны новые вооружения, но еще больше мы нуждаемся в притоке свежей крови, в свежем взгляде на доктрину обороны. А на холме все пребывают в полнейшей апатии, что, откровенно говоря, меня пугает — это стадо безмолвно подчиняется своему пастырю, а вы ведь знаете, что он — сплошное миролюбие.
— Я особенно озабочен ситуацией в Европе, — сказал Макоумер. Они медленно прохаживались по новой галерее. Из окон с дымчатыми стеклами были видны люди в строительных касках, усердно кромсающие асфальт.
— Меня это тоже тревожило, — кивнул сенатор, — но, по-моему, нам все же удалось приструнить Мубарака, по крайней мере, завтра к нему отправляется Роджер Де Витт — сейчас его интересует госсекретарь. Вы его знаете? Он занимает должность военного атташе, но на самом деле он — нечто большее. Он великолепно ведет переговоры, но еще лучше — собирает разведывательную информацию.
— Да я озабочен не столько самим Мубараком, — Макоумер и сенатор остановились перед великолепной картиной Кальдера. — Меня куда больше беспокоят эти тайные секты, которые проходят подготовку в финансируемых русскими лагерях для террористов. Вся ситуация чудовищно нестабильна.
Эстерхаас ухмыльнулся:
— Я вижу, вы работаете круглыми сутками. Не беспокоитесь — за дело взялся Де Витт, он все уладит. Это самый подходящий человек.
— Но, как я понимаю, вы обеспечили ему безопасность.
— Это дело государства, я за эти вопросы не отвечаю. Они перешли от Кальдера к скульптуре работы Бранкузи.
— Кроме того, у нас нет доказательств того, что русские вовлечены в эту историю до такой степени, как считаете вы.
Макоумер нахмурился:
— Может быть, мне самому следует слетать в Южный Ливан, чтобы убедиться своими глазами?
— Как интересно! — рассмеялся Эстерхаас.
Макоумер резко повернулся к нему.
— Это вполне серьезное предложение. Если вы его принимаете, я могу устроить все за пару часов.
Эстерхаас побледнел:
— Вы собираетесь пробраться в лагерь ООП? Да вас же там на месте пристрелят!
— Такая возможность всегда существует, — внезапная перемена в настроении сенатора была ему отвратительна: все они, политики, таковы — как только возникают какие-либо осложнения, они тут же ретируются. Впрочем, для его целей это даже неплохо — в такие моменты их можно брать голыми руками. Хотя я очень сомневаюсь, что такое произойдет. Я этого просто не допущу, — он сжал кулак, и Эстерхаас невольно на этот кулак уставился: странная рука, гибкая, и в то же время загрубевшая. Макоумер пожал плечами. — Я вижу ситуацию так: вы отрицаете мои аргументы с помощью донесений тех служб, для которых испокон веку государственные субсидии были гораздо важнее реальной работы. Но моя точка зрения подтверждается реальностью. Вы полагаете, что степень участия русских в международном терроризме весьма незначительна. Но если вы не хотите, чтобы я проверил это лично, вам придется положиться на мое слово. Разве это не справедливо?
Сенатор в упор разглядывал Макоумера. Потом тихо произнес:
— Похоже, вы уверены в том, что говорите.
— Я верь в факты. А вы?
Эстерхаас глянул в окно, на брызги огня, летевшие из-под сварочных аппаратов.
— До последнего момента у меня была уверенность. Но теперь... — Он повернулся к Макоумеру. — Честно говоря, вся эта история мне очень не нравится.
— Я хочу, чтобы вы запомнили эту минуту, Харлан, — Макоумер придвинулся поближе. — Чтобы запомнили навсегда. У вас была возможность узнать все самому. Вы ею пренебрегли. Теперь вы будете полагаться на информацию, которую я нам даю.
— Понятно.
Макоумеру не понравилась интонация, с которой произнес это слово Эстерхаас.
— Я чем-то оскорбил вас? Вам лучше бы сказать об этом честно и сразу же.
Эстерхаас покачал головой:
— За тридцать с лишним лет в политике я утратил способность обижаться. Понятно — занятие не для тонкокожих.
Совершенно верно, подумал Макоумер. Занятие для толстокожих трусов. Да, вот это свойство Эстерхааса компьютер вычислить не смог! Макоумеру предстояло теперь подумать о другом: что, если Эстерхаас предаст его, прогнется при определенном давлении?
Они продолжали свое путешествие по музею. Макоумер заложил руки за спину, и это совершенно изменило его облик — теперь в нем появилось нечто профессорское.
— Как ужасно то, что случилось с сенатором Берки, — сказал он вполне будничным тоном. — В его возрасте, и погибнуть так дико!
— Не надо играть со мной в такие игры! — Эстерхаас разозлился. — Роланд звонил мне за день до смерти. Рассказал о принятом им решении. Совершенно очевидно, что его убил не какой-то налетчик, хотя полиции Чикаго и удалось себя в этом убедить.
— Но ведь вполне может быть, что полиция права!
Сенатор резко остановился:
— Слушайте, со мной подобная тактика не проходит! Если вы полагаете, что можете запугать меня напоминанием о том, что случилось с Берки, вы глубоко заблуждаетесь. Он сглупил — вместо того чтобы обдумывать свое решение то так, то эдак, он должен был сразу же начать действовать. Тогда он был бы жив и по сей день.
— Ну, если вам нравится так думать, ваше право. И, конечно же, я и не пытался запугивать вас, Харлан. Что вы! Я ни на секунду не стал бы вас недооценивать: вы можете быть столь же опасны, как и могущественны. Именно поэтому я к вам и обратился, — теперь Макоумер был само очарование. — Я слишком глубоко вас уважаю, сенатор.
Эстерхаас кивнул.
— Вы же понимаете, я прагматик. И всегда успеваю разглядеть начертанные на стенах письмена. На мой взгляд, у вас также верный подход в действительности. Наша страна вот уже десять лет беспомощно барахтается в море международной политики. Черт побери, я хорошо знаю об этом и сражаюсь с этим изо всех сил. Но пока что битву мы проигрываем, поскольку на ключевых постах слишком мало людей, разделяющих наши взгляды. И все же теперь у нас появился шанс. Этот шанс дали нашей стране вы, и я восхищен вами, — он потер подбородок. — И все же я прошу вас не идти мне наперекор. Если лошадь, которую вы мне предоставили, начнет брыкаться, я просто сменю лошадь. Такова уж моя манера вести дела.
— Именно это я в вас и ценю, Харлан. И понимаю, почему вы сделали сейчас такое заявление.
Они прошли мимо картины Лихтенштейна, которого Макоумер всегда терпеть не мог.
— А как семья, Харлан?
— Все отлично, — Эстерхаас расслабился: последний этап сделки был завершен. — Барбара вернулась в университет, чтобы получить свою ученую степень, — он хихикнул. — Представляете? В ее-то возрасте!
— Учиться никогда не поздно, — назидательным тоном произнес Макоумер. — А ваша красавица-дочь Эми?
— Свет моих очей? — Эстерхаас расцвел в улыбке. — Она — лучшая в своем классе в Стэмфорде. Единственное, о чем я жалею, так это что мы с Барбарой теперь редко ее видим.
Макоумер остановился перед очередной скульптурой своего любимого Бранкузи. Сколько же в его линиях было чувственности и страсти!
— Харлан, вы не находите, что Бранкузи — настоящий гений? — И, не меняя тона, добавил: — У меня есть пленки, на которых снята Эми.
— Что? — Эстерхаасу показалось сначала, что он что-то не расслышал. — Вы сказали — пленки?
— Да, — теперь Макоумер говорил медленно и внятно. — Пленки, на которых заснята ваша дочь. У нее есть любовница. Женщина. Они считают подобные сексуальные отношения жестом «презрения к капиталистической действительности», эдаким революционным актом.
— Что?! — заорал сенатор, лицо его сделалось пунцовым. Макоумер схватил его за руку, чтобы утихомирить. — Я в это не верю!
Макоумер достал цветной снимок:
— Вот, пожалуйста, один из кадров. — Их множество.
Рука Эстерхааса дрожала. Он держал фотографию за краешек, будто боялся заразиться.
— О, Боже, — простонал он, глядя на свой позор и ужас. — Барбара не перенесет этого, — он говорил как бы про себя.
— Я вас понимаю, — Макоумер взял у него из рук фотографию, отошел в угол, склонился над урной и поджег, чиркнув золотой зажигалкой. Подождал, пока снимок превратится в пепел, потом вернулся к застывшему в той же позе Эстерхаасу.
