Но Элдридж все слышал.
– Подлизываешься к начальству? Не знал, что в тебе живет подхалим.
Джейсон швырнул карандаш на столешницу и плюхнулся на стул.
– Просто я устал гоняться за призом, старина.
Элдридж хмыкнул, но тут же оборвал себя. Он прищурился, как будто пытался сосредоточить взгляд на коллеге, прочесть его мысли.
«Он слишком умен – к своему и моему счастью. Это еще одна причина, чтобы отсюда убраться». Джейсон не сомневался, что Элдридж напечатает все статьи, наброски которых сделал. А если бы Элдридж знал, почему его коллега на самом деле рвется в Мюнхен – и почему фрау Бергстром посоветовала ему это, – жизнь их всех оказалась бы под угрозой.
* * *
Пока Амели спала после обеда, Лия обратилась к сестре:
– До сих пор, когда кто-нибудь заходил, нам удавалось прятать тебя на чердаке или в чулане. Но теперь, когда Амели здесь, мы должны придумать что-то получше.
– Она так смешно скулит во сне. Только представь, что будет, если она закричит не вовремя. Невозможно объяснить ей, что в случае опасности она должна сидеть тихо как мышка.
– Объяснить, наверное, можно, но мы еще мало ее знаем, чтобы понять, как ей об этом сказать. Пока что бабушка отваживает соседей, но я беспокоюсь. – Лия прикусила губу. – Нельзя ожидать, что Амели часами будет прятаться в шкафу одна. А если вернутся эти животные…
– Герхард Шлик ничего не забывает. Больше всего он хочет заполучить меня. Он ненавидит, когда его кто-то обводит вокруг пальца, ненавидит проигрывать. – Рейчел поставила чашку на блюдце. – Шлик вернется.
Вошла усталая бабушка.
– Тоже не спится, да, бабуля? – спросила Лия.
Хильда покачала головой, придвинула стул к столу.
– Мы должны все это обдумать. Эсэсовцы вернутся. Они обещали, и я это чувствую.
Лия пододвинула к бабушке чашечку крепкого горячего напитка из цикория.
– Мы как раз это обсуждали.
– Разбазариваешь продукты, – пожурила внучку Хильда, потом вздохнула, отхлебывая горький напиток. – Всего разочек.
– Я понимаю, что мы должны уехать, – сказала Рейчел. – Я могла бы загримироваться. У меня есть документы и до сих пор остались деньги, которые я взяла у отца. Но путешествовать с ребенком – совсем другое дело, особенно когда не сечешь, что происходит.
– Не сечешь?
Бабушка поморщилась, услышав странное слово, которое употребила Рейчел. Старушка сосредоточенно нахмурила лоб. Обе сестры засмеялись, видя ее смятение, и Лия замахала руками.
– Мы не можем тебя отсюда вывезти… пока не можем. – Лия наклонилась ближе. – Под лестницей стоит шкаф, который Фридрих построил перед отъездом. Мы не упоминали о нем потому, что он еще не закончен и туда наверняка заглянут. Но мне кажется, если пристроить там еще одну стенку – фальшивую, на одном уровне с боковинами, – можно создать сзади отдельное помещение. Тайник. Можно выстлать его внутри одеялами и прятать вас там на случай, если эсэсовцы вернутся. Шкаф стоит недалеко от дымохода, который ведет на чердак, поэтому не замерзнете.
– Когда они вернутся, – поправила Рейчел. – Мы тут ненадолго…. Мы не можем здесь жить.
– Иногда вам нужно будет спать и там и быть готовыми спрятаться в любую секунду в течение дня. Мы могли бы разобрать потолок, в полу чердака сделать люк, а к стене прикрепить перекладины – получится что-то вроде лестницы.
– Ты еще и плотник? – Рейчел недоверчиво покачала головой. – Я ценю все то, что вы обе для меня делаете, но мы должны найти способ выбраться отсюда. Я могу без проблем путешествовать по Австрии – даже могла бы провезти Амели через границу, если дать взятку патрулю или придумать какую-то историю, а Джейсон достанет нам документы. Если мы в скором времени не выберемся из Европы, боюсь, что границы со Швейцарией закроются, и что тогда?
* * *
Поздним вечером в понедельник поезд Джейсона прибыл в Мюнхен. Молодой человек потянулся, нахлобучил шляпу на голову, подхватил сумку. На ночь он поселится в гостинице (если будут свободные номера), найдет, где перекусить, а потом, как только спадет шумиха после юбилейной речи Гитлера, поищет себе на несколько дней пансион.
Завтра Джейсон планировал отправиться на поезде в Обераммергау. Не помешает посмотреть, как готовят к очередному сезону постановку «Страстей Христовых». Он мысленно набрасывал краткое содержание статьи: «Несмотря на вторжение в Польшу, несмотря на объявленную Францией и Англией войну, неужели “Страсти Христовы”, которые ставят в Обераммергау каждые десять лет, вновь откроют сезон? Неужели, несмотря на то, что война в разгаре, жители деревни целый сезон будут разыгрывать эту постановку? Неужели кто-то приедет посмотреть на нее?»
Джейсон сомневался, что крепких, сильных мужчин, которые задействованы в главных ролях, не мобилизовали. Еще меньше мужчин осталось в гостиницах и магазинах к тому времени, как Гитлер призвал на военную службу население деревни. Журналист представить не мог, как небольшая деревушка сможет прокормить толпы зрителей на нынешние скудные продуктовые карточки. И как быть с отключениями электричества?
Но у Джейсона были свои причины наведаться в Обераммергау и познакомиться с его жителями. Он надеялся, что длинный перечень идей для сенсационных репортажей позволит ему постоянно возвращаться в деревушку и неделями беседовать с местными жителями. Если ничего не получится или главный редактор не одобрит его замысел, он придумает что-то другое.
Благодаря своей работе журналиста Джейсон мог оставаться на месте, но ему необходимо быть осторожным. Гестапо в Берлине следили за ним и его коллегами словно бладхаунды. Мюнхен не станет исключением.
31
Уже в половине седьмого, когда в небе только-только забрезжил рассвет, курат Бауэр спешил по мощеной улице к церкви. Он провел долгую бессонную ночь, обсуждая продажу личных ценных вещей, которые были слишком тяжелы, чтобы брать их с собой. Священник намеревался превратить их в наличные и драгоценности – богатство, которое можно унести с собой. Вещи принадлежали одной еврейской семье христиан, которые намерены были бежать из Обераммергау до того, как их отсюда выдворят. Теперь курат должен был вернуться в церковь раньше, чем Максимилиан Гризер, один из членов гитлерюгенда, совершит утренний обход. Этот подросток, изо всех сил старавшийся завоевать уважение в нацистской партии, слишком серьезно относился к возложенным на него обязанностям. Такие зоркие глаза и чуткие уши, такое болезненное эго могли быть очень опасными.
Раньше, давая обет, курат полагал, что навсегда оставил позади злословие, эгоизм, политику и начал тихую, размеренную жизнь. Но то, от чего он бежал, преследовало его на каждом шагу. В этих грехах погрязли его прихожане и те, кого они подвергали гонениям из-за страха или безразличия. И исключений не было. Курат пытался не судить свою паству, но этот конфликт день и ночь словно ножом резал ему сердце, неимоверно изматывая.
По крайней мере, поскольку Бауэр был представителем духовенства, его не заставили вступить в нацистскую партию. Он испытывал жалость к тем жителям Обераммергау, которые хотели лишь усердно работать, содержать свои семьи, сохранять традиции «Страстей Христовых». Теперь этого было недостаточно. Если они не вступят в партию, если не будут маршировать и петь, по команде кричать «Heil Hitler!» – «Хайль Гитлер!», над ними станут насмехаться, изводить… и даже делать кое-что похуже.
А теперь начали притеснять соседей, выселять тех, с кем бок о бок прожили много лет – потому что в их венах текла (или были хотя бы малейшие подозрения на то, что текла) еврейская кровь. Как будто то, что ты еврей, запрещало тебе быть христианином, или гражданином Германии, или человеком вообще. Как будто сам Христос не был иудеем.
Курат выругался, потом стал молить о прощении. Он чувствовал себя беспомощным перед лицом подобного лицемерия, несправедливости и безумства. Хороших мужчин и женщин выселяли из их домов, угоняли в концлагеря или переселяли на оккупированные Германией территории – и все ради «ариизации» Германии. Ходили слухи, что не все лагеря были созданы для содержания евреев в заключении или для исправительных работ, невзирая на то, что на железных заборах была надпись: «Труд делает свободным». Курат вздрогнул от того, что представил.
«Ни совести, ни страха перед Всевышним! А что делаем мы – что делаю я? Просто сижу и наблюдаю?» Курата Бауэра трясло от злости перед бессилием нации, Церкви, перед собственным бессилием.
К тому времени, как курат стал взбираться по ступеням в церковь, он весь продрог, а в его душе продолжалась борьба. Он оперся о дверь, чтобы перевести дух, восстановить дыхание и обрести душевное равновесие, прежде чем войти в храм. Бауэр стал бы биться головой о дверь, если бы это помогло.
– Курат! – окликнул его кто-то негромко из темного алькова за лестницей.
