она ворочается в кровати, а наполненные дымкой сновидения парят над нею. Мутные фигуры поднимаются к потолку и опускаются обратно, перехлестываются и открывают свои ярко-оранжевые рты.
Из дымки появляется грубое мужское лицо: его черты словно вырубили топором и выдолбили долотом.
Лиз не уверена, чего ей хочется сильнее: взять ножик и заострить черты этого лица или просто приложиться к нему своим лицом и не отпускать, пока наступающее утро не принесет ей ответа.
17
Кейптаун, декабрь 1961 г.
Ларс
На часах раннее утро, а я лежу с открытыми глазами и пытаюсь представить себе, каково это. Когда земля под тобой дрожит.
Интересно, эта дрожь затрагивает только тело, как в те минуты, когда занимаешься любовью или лежишь на жесткой койке в недрах большого корабля и тебя тошнит? Где-то невообразимо далеко, на самом дальнем краю рассудка, мерцает мгновение, когда женщина прислонилась к яблоне и от нее пахло древесной корой и сахаром, а потом другое — еще дальше, совсем на другом краю или вообще в голове другого человека, — ребенок сидит на лужайке и считает яблоки. Ребенок, который все пересчитывает, раскладывает камешки в кучки и мысленно рассаживает птиц по веткам.
Не представляю, какое отчаяние испытывал мальчик, когда земля тряслась, а голова ничего не могла с этим поделать.
Я лежу с открытыми глазами, а потом снова погружаюсь в беспокойный сон. Хотя еще слишком рано, я боюсь, что уже поздно. Часы на стене комнаты бешено тикают, мстительно напоминая мне о том, что миг, когда я видел машущие руки Лиз и Джона, отдаляется. Но в то же время я чувствую, что этот миг приближается, что я качусь обратно к нему.
К исходной точке. И оттуда вперед.
Смогу ли я в этот раз любить правильно, так, чтобы Лиз не закрывала от меня большие светлые комнаты дома своей души? Да, темнота в ней тоже была, но это была темнота вокруг звезд, а Лиз видела только свет.
И сына, на которого она хотела его излучать.
Иногда я спрашивал себя, видела ли она меня вообще или же просто ощущала мое присутствие в комнате, мои руки и ноги в кровати рядом с собой в те часы, когда смотрела свои собственные сны.
И все же с острова уехал именно я, и если в отношениях между мной и Лиз что-то сломалось, тогда это еще можно было починить. Хотя бы попытаться. В лодке была лишь небольшая протечка, но я погрузил ее в море целиком и опустился под воду сам, а теперь пора подниматься, выныривать из илистых вод, которые облепляют глаза и искажают видимость. Пора выбраться из взмокших простыней и смыть с себя пот, который вытопила на кожу летняя ночь.
Вода в душе свежая и прохладная. Я счищаю с себя грязь и угрызения совести, стираю с себя Ивонн, ее кривоватую улыбку и звездную карту веснушек, стираю прикосновение, которое останавливало кровь и приводило в движение мир.
Моюсь до тех пор, пока кожа не краснеет, пока мыло не превращается в маленький кусочек. Вскоре и он утекает вместе с водой, и мои руки пустеют.
Марта
Марта не видела Лиз и Джона с того дня, когда Сэм и Джон прибыли в город.
Она не сидела на террасном стуле, потягивая через соломинку желтый сок.
Когда Марта сидит в парке и ест мороженое, никто не видит, как оно течет по ее пальцам, никто не выходит из-за фонтана навстречу и не спрашивает, хочет ли она остаться.
Марта сама не знает, чего хочет: до поры до времени ей разрешили пожить в Кейптауне и пообещали помочь с отъездом, если она решится на него. На корабле она была бы в безопасности, на корабле был бы врач, в Англии было бы много врачей, а еще рядом с Мартой была бы мать, вечно бубнящая дочери на ухо одно и то же.
Заботься обо мне.
Лиз и Джона Марта не встречала, но она ощущает их присутствие в городе, их следы в парке, а еще на коже. Это одновременно утешает и ужасает Марту.
Она не понимает, что ей нужно.
Она то сжимается, то раздувается; счастье наполняет ее сверху, а печаль снизу. Она тоскует по тем, кого нет рядом, но тут же чувствует облегчение, ведь с плеч упал тяжелый груз и ей стало свободнее дышать. Стало легче подняться, вытереть пальцы о подол и направиться к железным воротам парка.
Возле ворот она видит двух женщин. Они смеются и покачивают яркими соломенными сумками, которые напоминают Марте пучковую траву туесок. Она думает о том, как выглядела бы эта трава, если бы росла на склонах Тристана вот такой — красной, синей, желтой. Как выглядела бы эта трава на крышах домов в рассветный час… Но именно в тот миг, когда Марта вспоминает о родном острове, вспоминать о котором нельзя, она различает за спинами женщин знакомую мужскую фигуру.
Марта останавливается, закрывает глаза и чувствует тонкие иголки молний, которые колют ее веки изнутри.
Когда она снова открывает глаза, то видит: мужчина подошел ближе, на его лице возникло выражение узнавания.
— Ларс, — произносит Марта и чувствует, что на ее лице читается такое же выражение.
— Привет, соседка, — здоровается Ларс, и на губах Марты появляется улыбка, какую ребенок мог бы нарисовать прутиком на песке.
— Я слышал, что ты здесь, — продолжает Ларс, — но не предполагал, что город такой маленький.
— А я о тебе ни слова не слышала. И никто другой тоже.
— Ну да. Я отсутствовал некоторое время.
— Некоторое время?
— Ну… Время ведь относительно, разве нет?
— В календаре — точно нет.
Ларс улыбается.
— Ты что, уже и календарем обзавелась? Как все-таки мир меняет людей.
— Нет, конечно. Но, раз уж речь зашла о мире, не расскажешь ли, где ты был?
— А это имеет значение? В универмагах и холодных комнатах.
— Вот как. Что ж, здесь, по крайней мере, тепло.
— Да, не жалуюсь.
Ларс о чем-то вспоминает и мгновенно серьезнеет.
— Мне рассказали о Берте. Мои соболезнования.
— Спасибо.
— Ты так много потеряла.
— Рано или поздно каждый из нас теряет все, — отвечает Марта, не желая, чтобы Ларс считал ее особенной, а беседа становилась слишком личной.
Она добавляет:
— К тому же все мы потеряли свой дом.
— Ну, дом может быть в разных местах. Не так важно то, где мы, как то, с кем мы.
— Согласна. Но ты понимаешь, о чем я говорю. Тристан подобен человеку: он злится и
