вечно спешила, мыла посуду и готовила еду на свою большую семью, и я до сих пор не понимаю, почему именно в тот день она позабыла о своей спешке, забралась в домик на уступе и положила голову мне на плечо.
Отстранившись от нее, я посмотрел на ее лицо в поисках объяснения. Но увидел только выражение довольства или, может быть, смущения: это было единственное выражение, которое она хотела продемонстрировать мне.
— Об этом никто не должен узнать, — сказал я.
— Разумеется. Я не дурочка, — ответила женщина и посмотрела на меня с обидой.
Тогда-то я понял, что она дожидалась меня не в первый раз: она приходила, и закалывала волосы, и дышала тут одна, в домике между водопадами, точно сокровище, которое никто не пришел искать.
Нет, она не была дурочкой, дураком был я, и на моих ладонях появился чужой запах. Я мыл руки под струями водопада, долго тер пальцы, но запах не вымывался. Вода была холодной, течение быстрым, зачем я это сделал…
Когда я шел домой, в моих ушах все еще раздавалось дыхание женщины, а на коже ощущалось его вязкое тепло.
Джон
Мы в кабинете у Оливера.
Мама сидит рядом со мной и перебирает деревянные бусины на своем браслете. Браслет ей подарил Оливер, который сидит на своем рабочем месте напротив нас и смотрит в бумаги на столе, но не читает. Его глаза не двигаются.
Раздается три ровных удара в дверь, мы с мамой оборачиваемся, а Оливер произносит официальным голосом (совсем не тем, которым он говорил в тот день у бассейна):
— Войдите.
Ручка совершает медленный поворот. Дверь приоткрывается, на пороге возникает опрятно одетый мужчина. Он входит в кабинет с опаской, точно ребенок в комнату, порог которой ему запрещено пересекать.
Отец поседел и стал мягче. Я помнил его совсем другим, с острыми краями и угольно-черными волосами.
Он останавливается на середине кабинета, наклоняется и распахивает руки. Я не сразу понимаю, что он распахивает их навстречу мне.
— Джон, — говорит он, когда я делаю шаг к нему. — Ты вырос.
— А ты съежился, — отвечаю я, и он смеется.
Отец подхватывает меня на руки и невысоко поднимает. Затем ерошит мне волосы и легонько тянет за них. Мне приятно.
Отец пытается заново понять, кто я такой.
Разворачиваюсь и вижу маму, которая смотрит на отца так, словно перед ней гора. Но когда мама приближается, гора скукоживается, ее склоны сжимаются, а пещеры наполняются каменными обломками.
Остается только человек, только отец, ничего более.
— Лиз.
— Привет.
— Привет.
— Я выросла?
— Не знаю, что сказать.
— И я не знаю.
— Ты не выросла. Но похорошела точно.
— Спасибо.
— Я был в Англии.
— Знаю.
— Я сбился с пути.
— Ну и ну.
— Но сейчас я здесь.
— Похоже на то.
— Я приехал, как только смог, ты веришь мне?
— Верю, конечно. Ведь на корабле сюда плыть несколько лет.
— Мне жаль. Я совершил ошибку, но хотел бы исправить ее.
— Как ты себе это представляешь? Исправлять больше нечего. У нас нет дома.
— У нас есть мы. И, возможно, дом нам еще удастся вернуть.
— Этого никто не знает. Да и не знаю, хочу ли я вернуть его.
— Я хочу.
Мама бросает взгляд на Оливера и отвечает:
— Жизнь не всегда поступает с нами так просто.
— Жизнь поступает с нами именно так, как мы позволяем ей поступать, — говорит отец, а затем никто долго не произносит ни слова.
— Возможно, будет лучше, если мы с Джоном выйдем на улицу, — наконец предлагает Оливер.
— Да, спасибо, — кивает отец.
Оливер встает и протягивает мне руку. Я берусь за нее и пугаюсь, потому что таких холодных ладоней у живых людей просто не бывает.
Ларс
Об этом никто не должен узнать.
Никто и не узнал.
И все же мне казалось, что Лиз что-то почувствовала: она читала меня, как ветер, и внезапно я стал дуть не с той стороны. Кожа Лиз отталкивала меня, словно масло воду, жена стала молчаливее, тогда как я начал говорить больше, чтобы звуки заглушили обман.
Но слов оказалось недостаточно.
Молчания оказалось недостаточно.
Побега за море оказалось недостаточно: видимо, любовь и впрямь выдерживает все и преодолевает любые препятствия — и горы, и моря, и других людей, если только веришь в нее. А если не верить в любовь, во что еще стоит верить?
Лиз изучает меня, ищет, что во мне нового. Как двигаются морщинки в уголках глаз, когда я улыбаюсь сыну, который выходит из кабинета за руку с чиновником.
Я решил рассказать Лиз правду.
Другого способа нет. Другого пути вперед нет.
«Жизнь поступает с нами так, как мы позволяем ей поступать», — сказала мне однажды Ивонн: мы поссорились, и она буровила меня красными глазами. Она не нашла во мне того, что искала.
Когда мы остаемся с Лиз наедине, эхо этой фразы раздается в воздухе между нами. Лиз смотрит на меня, ее взгляд требует объяснений.
— Лиз, мне нужно кое о чем тебе рассказать.
— Я тебя слушаю, — отвечает она ледяным тоном.
— Перед моим отъездом кое-что произошло.
— Кое-что? — спрашивает она. Ее глаза выпучиваются, хотя веки остаются на местах.
— Да. У меня была другая.
— Другая. — Она уже не спрашивает, она утверждает.
— Я был с другой женщиной. Мне не хотелось так поступать, но все же это случилось. Потому и уехал. Я не мог вернуться к прежней жизни и делать вид, будто ничего не изменилось. Мне было не выдержать…
— Да знала я, — перебивает Лиз.
— Знала?
Нет, не может быть. Разве можно удержать такое знание в себе?
— Да. Но почему ты выбрал эту девчонку?
— Какую девчонку? — спрашиваю я, а сам думаю: «Ивонн? Нет, до этой темы мы еще не добрались…»
— Не нужно притворяться, — хмурится Лиз, — потому что я все знаю. Марта… — Она произносит это имя так, словно сплевывает что-то мерзкое.
Я смущенно хмыкаю.
— Ни разу в жизни не прикасался к Марте, — отвечаю я, и лицо Лиз наполняется безграничной ненавистью.
— Не лги, — цедит она сквозь зубы.
— Я не лгу. Это была не Марта.
— А?.. — Лиз вопросительно умолкает.
— А Элиде. Прости.
И тут у Лиз подгибаются колени.
Она падает на пол.
— Но я столкнула ее…
— Кого?
— Я столкнула ее… И он умер.
— О чем ты?
— Но он был от другого. Он был не твой. — Кто?
— Он! Ребенок.
— Лиз! Что ты натворила?
— Сейчас расскажу тебе секрет, — сказала женщина мужчине.
— У тебя есть секреты? — удивился мужчина.
— Всего один. Слушай: даже если Тристан взорвется…
— Такого не случится.
— Это же
