не будет. Сама пойдет тебе навстречу. Вот так! Видите, сама лопата копает. Я только держусь за нее.
Девушкам сравнение их с лопатами не понравилось. Они фыркнули и отошли в сторонку.
— Эх, молодежь! Не научи вас да по миру пошли! Ничего мы не умеем, ничего не знаем.
Бригадир смотался в лесок и привез целый воз свежих березовых палок. Стал учить математика Костю, как насаживать лопату.
Вдвоем они обстругали палки, убрали заусенцы и насадили. Смотрелось красиво и пахло лесом.
Подъехала машина, ведрами перетаскали в кузов картошку. Шофер с интересом разглядывал девчат. Полковник поднялся на колесо, ухватившись за борт. Заглянул. Долго смотрел. Поднял несколько картофелин, рассмотрел их. Только что на зуб не попробовал.
— Мало! Так мы родину не накормим.
— Накормим! — уверил его бригадир. — Это только начало, товарищ полковник. Еще и работать не начали. Первые дни картошка такая. Видите, ботва-то еще зеленая.
— Вижу!
— Потом будет покрупнее. Она же еще растет. И кожура будет потолще. А сейчас пальцем снимается. Вон желтые кустики. Засохшие. Там уже расти не будет. Но не будешь же латками копать.
— Мы копаем картошку, которая еще должна расти? — удивился полковник. — Знаете, как это называется?
— Если мы будем ждать, когда ботва засохнет, то и до белых мух не выкопаем. Сколько тогда картошки под снег уйдет.
— Где ваше прославленная чудо-техника?
— Ну, где, где, — замялся бригадир. — Известно где. Где и положено быть чудесам техники. Со дня на день из РТМ выедет. Запчастей не было. То сё. Техника-то сложная. Доделывают мужики.
— Вас самих бы кто доделал!
Полковник выругался. Тихо. Чтобы только бригадир услышал. Оба тяжело вздохнули.
— Картофелеробы! Вас бы в армию надо на перевоспитание. Воды мало привезли. Фляги уже пустые. Ребята уже от жажды мучаются. И накрывать надо фляги. На солнце вода греется. Это что трудно сообразить. Вы же деревенские мужики. Не интеллигенты какие-нибудь.
— Исправим! А папироской не напугаете, товарищ полковник? Уши пухнут. Папиросочку бы! У меня «Прибой» закончился. Не рассчитал. День какой-то дерганный. И стреляют много.
Полковник протянул пачку ленинградского «Беломора». Ленинградский «Беломор» был самым лучшим «Беломором». Бригадир пристроил папироску за ухом. Папироска держалась крепко. И никакая тряска на драндулете не грозила ей. Проверено!
— Да забирай пачку! — сказал полковник. — А то еще начнешь у студентов стрелять!
— Нельзя! Я же не милиционер последнее забирать у человека. Парочку папиросок и довольно!
Полковник улыбнулся и пошел к «уазику». Но уже, открыв дверку, оглянулся на бригадира.
— Это… на счет милиции. Так шутить не надо! — строго сказал он. — Моя милиция меня бережет.
Бригадир начал оправдываться. Но полковник уже не слышал его слов. Хлопнулся на переднее сидение рядом с водителем.
Возвращались в лагерь без песен. Даже не шутили. Проезжали грузовики, подняв пыль. Так и шли в облаке пыли. Не было сил свернуть, отойти подальше и подождать, пока пыль уляжется. Пару раз сделали привал. Когда пришли к лагерю, уже начало смеркаться. На темно-синем небе зажглись первые звезды. Они подмигивали, как будто издевались. Кто-то бухнулся и не пошел даже на ужин. Потом раскаялись. Этого не следовало делать.
— Это что теперь каждый день так? — удивлялись некоторые. — Они что решили убить нас? Рабам в древнем Риме, наверно, жилось лучше. Ну, пусть даже не лучше, но они же рабы!
— Зато, как будущий историк, ты будешь иметь наглядное представление о том, что такое рабский труд. И можешь красочно описать сценки рабского труда
в своей будущей докторской диссертации.
На следующий день у многих болели руки, ноги, спины, и они были уверены, что не смогут пошевелить даже пальцем. Хотя бы пару дней им должны дать на восстановление. Но пятикилометровый марш-бросок произвел чудесное действие. Все снова чувствовали себя готовыми к стахановскому труду. У бригадира спросили:
— Иван Васильевич! Как же так? Мы живем в двадцатом веке, в эпоху научно-технического прогресса и до сих пор копаем лопатами картошку, как это веками делали наши предки. Ученые скоро будут выращивать людей из одной-единственной клетки, космические корабли бороздят просторы вселенной, ушли в прошлое массовые заболевания, а картошку до сих пор копаем лопатами.
— Ах, вон вы, о чем!
Бригадир снял фуражку и и почесал пятерней мокрые волосы. У него всегда под фуражкой потела голова. Улыбнулся.
— Скоро мужики доделают наш «прогресс». Чуть-чуть уже осталось. Были бы запчасти, так раньше бы сделали.
К концу недели фортуна улыбнулась им счастливой улыбкой, что означало конец страданиям. Вдалеке раздался невнятный гул. Он нарастал. Казалось, что на картофельное поле надвигается танковая армада, лязгая гусеницами. Но никто не разбежался. Работу бросили и смотрели в одну сторону. Неужели война? Даже война виделась ими как избавление.
Красно-грязное чудовище надвигалось на них.
— Это же комбайн! — догадался кто-то. — Картофелеуборочный комбайн, ребята! Наши страдания закончились!
— А что мы будем теперь делать? Как-то без работы вроде бы скучновато будет. Может быть, нас пошлют колоски собирать?
Так ликовали, когда по улицам российских городов проезжали, посылая воздушные поцелуи, рослые кавалергарды и стройные гусары, которые вернулись из поверженного Парижа. Для дам всех возрастов это было самое яркое впечатление жизни.
Только чепчики не бросали в воздух за неимением таковых. Некоторые девчонки плакали.
Комбайн остановился на краю картофельного поля. Все бросились туда. Каждый старался прибежать первым. Посмотреть на чудо инженерной мысли. Сверху, как небожитель, спустился чумазый комбайнер. Некоторые даже подумали, что это мулат. На драндулете подлетел бригадир.
— Иваныч! Ну, опять эта… трам-парам-пам!
Он назвал слово, в общем-то не предназначенное для девичьих ушей, которым на необъятных просторах нашей родины называют любую деталь отечественного машиностроения.
— Теперь чо? — взвился бригадир.
— Чо? Через плечо? Я что ли крайний? Я когда еще говорил. Так все ходили только руками махали.
Долгая езда до картофельного поля, видно, сказалась на остроте его зрения, и он не видел, что возле комбайна, как на митинге, стоит толпа неоперившихся юн
цов и нежных барышень, ушки которых не были предназначены для такой отборной русской речи.
С полчаса над просторами полей раздавалась ненормативная лексика. Конечно, про работу все позабыли.
Может быть, ему было неведомо, что существует и другой могучий и велики, язык Пушкина и Гоголя. Из книжек он в руках держал только сберегательную. А на все остальные смотрел с полным презрением.
— Давай сварку, Иваныч!
— А в РТМе куда вы смотрели? В пузырь, наверно, только и заглядывали. Ох, вы у меня дождетесь!
— Куда надо туда и смотрели. В эту самую смотрели!
— Ты это… давай полегче! Всё-таки молодежь кругом, культурная, студенты. А у тебя мат на перемате. Григорьич! Не
