спине и что-то говорил. Не понимал, что — но говорил. И сам дышал, дышал, дышал, чтобы унять резкую боль в груди слева.
Затих Костя внезапно. Резко отступил, оттер лицо рукавом куртки.
— У тебя есть ее фотография?
— Да.
Все фотографии Герман тогда уничтожил. Вычеркнул и стер, как и все остальное. А потом, спустя полгода после смерти Лины, с разницей в две недели ушли из жизни ее родители — сначала мать, а потом отец. На похороны тестя Герман все же поехал — потому что ему оборвала телефон тетка Лины, сестра ее матери. «Денег им надо», — решил тогда Герман. И поехал. Деньги и в самом деле оказались нужны, и он оплатил все, что попросили. И уехал обратно. Но почему-то перед тем, как уйти из опустевшей квартиры родителей Лины, он взял стоящую за стеклом шкафа фотографию. На снимке Лина была совсем молоденькой, младше, чем Костя сейчас. Либо последний класс школы, либо первый курс университета. Но явно снимок еще тех времен, когда она не была знакома с Германом. На фотографии была запечатлена беззаботная улыбчивая девочка.
Этот снимок долго-долго лежал в запертом на ключ ящике его стола. И сегодня Герман отпер ящик, взял снимок и положил его во внутренний карман пиджака. Этот снимок Герман теперь и протянул Косте.
У сына дрожали руки, когда он взял фотографию. Костя жадно всматривался в нее, у сына шевелились губы, но звуков не было. А потом он, не поднимая головы, спросил:
— Я похож на нее, да?
— Да. У тебя глаза матери.
У Кости, в самом деле, были темные выразительные глаза — и разрез, и цвет точь в точь, как у Лины. И теперь эти глаза Костя поднял на отца. Они были покрасневшие, и нос распух. А в глазах, так похожих на глаза его матери, читался настойчивый вопрос.
Герман вздохнул. Вчера была исповедь. Сегодня — казнь. И затягивать не стоит. Четко, коротко, по сути.
— Когда ты родился, у твоей матери случилась послеродовая депрессия. Это… это что-то вроде болезни, — Костя недоверчиво нахмурился, а Герман неосознанно повысил голос: — Это и в самом деле болезнь. Я, правда, тогда этого не знал. Думал… неважно, что я думал. Ей помощь была нужна. А я… я ей этой помощи не дал. Я занят был. Для меня тогда ничего важнее не было, как свое дело построить. Вот видишь — построил. А мама твоя… она приняла слишком много лекарства, которое ей выписали для лечения. И… все.
— Неужели ее нельзя было спасти?! Неужели нельзя было вызвать скорую, сделать… ну, промывание желудка или еще что-то?! — голос Кости звучал громко.
— Я в это время был в командировке. Мне сообщили, когда уже все случилось.
Костя молчал. Он переводил взгляд с отца на снимок и обратно.
— Она… Она покончила с собой?
Сейчас самое трудное. В этом разговоре на кладбище все трудное, но это — самое.
— Сначала и я так думал. Потому и… и получилось так. Что ты о ней ничего не знал. Я считал, что так будет лучше для тебя. Я считал, что она нас предала. А потом…
Герман замолчал, чтобы перевести дыхание.
— Что — потом?! — выкрикнул Костя.
— Потом я еще раз пересмотрел все эти… медицинские данные. Обратился к экспертам. Специалисты вынесли заключение, что варианта два — либо сознательный суицид, либо случайность. Теперь я считаю, что это было случайностью. Если бы… если бы я понял это тогда — ты бы не рос вот так. Будто у тебя никогда не было матери. Прости меня, если сможешь, сын.
Глухую тишину взорвал оглушительный крик ворона. Герман вздрогнул, вздрогнул и Костя. И пошатнутся.
— Эй, ты чего?! — Герман быстро шагнул к сыну, и Костя уперся ему лбом в плечо. — Ты как? Тебе плохо?
Костя хрипло закашлялся.
— Это была случайность. Я знаю.
Герман обнял сына, с каким-то до слабости в ногах облегчением чувствуя, как Костя позволяет себя обнимать.
Значит, простил.
Они так постояли какое-то время, обнявшись — двое мужчин у могилы с памятником, на котором было высечено короткое «Лина».
А потом Костя завозился, убрал фотографию в нагрудный карман куртки.
— Бать, отвези меня домой, — произнес он хриплым, но вполне твердым голосом.
— Хорошо, — без промедления согласился Герман. Кажется, эта сложная операция по извлечению горького прошлого прошла успешно, и им с Костей теперь предстоит реабилитация. Скорее всего, долгая. Но, главное — живы. Оба. — Поехали домой. Там Марьяна.
— Нет, отвези меня ко мне домой. А то я за руль… боюсь. Руки все еще трясутся.
Герман тяжело вздохнул. А, может, поторопился он с мыслью о прощении?
— Ты уверен?
— Уверен.
Костя поднял взгляд на Германа. Краснота и припухлость удивительно быстро исчезли с его лица, и недавно пролитые слезы сейчас мало что выдавало.
— Не дрейфь, батя. Все в порядке.
И неожиданно боднул Германа головой в плечо.
Герман снова вздохнул — но уже с облегчением.
— Поехали.
Они уходили молча — так же, как и пришли. Костя шел, заснув руки в карманы штанов и глядя ровно перед собой. А Герман не мог не думать о том, что рыдавший в его руках мальчик и этот хмурый парень с упрямо сжатой челюстью — один и тот же человек. Его сын.
Сын, который его простил.
Герман сел за руль. Теперь машина Кости ехала первой, а охрана следом. Костя по-прежнему молчал, глядя перед собой. Когда они добрались до первой городской транспортной развязки, Герман нарушил молчание.
— Ты не передумал? Может, все-таки ко мне?
Костя медленно и отрицательно покачал головой.
— Нет. Пусть Марьяна тебя утешит — ты вон бледный весь. А я… А мне надо побыть одному. Точнее… — он неосознанно коснулся рукой нагрудного кармана куртки. — Не переживай. Со мной все будет в порядке, отец.
Вот и вырос парень. Герман и сам в двадцать с небольшим никому бы не позволил себя жалеть. А Костя позволил. Ненадолго, но позволил. Правда, с самим Германом никто не поступал так, как он поступил со своим сыном. И все же… и все же они что-то стронули с места в этой глыбе, что придавливала их жизнь.
Он припарковал машину у дома Кости, заглушил двигатель и вышел вслед за сыном из автомобиля. Они замерли друг напротив друга, рядом с машиной. Отец и сын.
Охранники — молодцы, сообразительные ребята — из машины не выходили. А Костя вдруг подался к нему — обнял сам.
— Ты только за своим здоровьем следи, — вдруг глухо пробормотал он. — Врачам
