вздрогнула всем телом от его слов. А потом прогнулась и прижалась — откровенно — бедрами к бедрам.
— Договорились.
Она не остановила его. И позволила все. Раскрылась, прогнулась, легла пальцами на его затылок. И отдала себя и свое наслаждение. Только дожив до сорока шести лет, Герман понял, что упускал одно из главных удовольствий в сексе. Он о нем даже не подозревал — о том, что дарить наслаждение — так же вкусно, как и самому его получать. А, может, еще вкуснее.
Потому что он не помнил, когда ему было так хорошо — когда даже сквозь набившую уши вату возбуждения ты все равно отчетливо слышишь гортанные стоны и тоненькие всхлипы. И она под твоими губами и языком истекает такой сладостью, какой ты не пробовал никогда в жизни. И вспышка ее наслаждения — со всеми причитающимся: дрожью, стонами, бессвязным шепотом — делает тебя вдруг таким счастливым, каким ты никогда не был. Даже когда заработал свой первый миллиард.
Потому что после этого наступает что-то еще более вкусное. Ее руки мягко притягивают тебя к нежному и чуть дрожащему еще женскому телу, она льнет, снова зарывается пальцами в твои волосы на затылке и без слов, только неровным дыханием тебе на ухо, просит о том, чего ты и сам больше всего хочешь.
Взять ее, тугую и горячую после оргазма. И медленно, неторопливо, плавно любить долго-долго, изо всех сил оттягивая собственное удовольствие. И сорваться в самом конце, когда она успевает во второй раз. И после рухнуть на нее. И лежать, вдруг как-то по-юношески переплетя пальцы.
* * *
— Прости. Я тяжелый.
Герман все же откатился — с сожалением. Но его сожаление длилось недолго. Марьяна обняла, закинула ногу на его бедра, уткнулась носом в шею. Ее пальцы заскользили по его щеке, и Герман понял, что его просто уносит. И что реально сейчас отрубится. А ведь он так и не сказал главного.
Но едва он шевельнулся, Марьяна прижалась плотнее.
— Не уходи. Останься у меня на ночь. Пожалуйста.
От этой просьбы у него почему-то стало как-то твердо в горле. Он накрыл ее руку своей.
— Не могу. Я… Мне надо домой. Я завтра уезжаю в командировку. Самолет в два часа дня. А я еще не собирал вещи.
Марьяна вздрогнула.
* * *
Как — в командировку?!
Когда Герман сказал: «Не могу», стало неожиданно очень-очень больно. Марьяна себя чувствовала как… как никогда после близости ни с одним мужчиной. Потому что ее впервые настигло желание — не отпускать. Сказать хотя бы себе, внутри: «Он мой». Целовать и гладить лицо — не как прелюдия, а потому что хочет. Прикасаться. Знать, что он рядом, что он ее. И чтобы никуда не ушел.
А он — «Не могу». И командировка.
Потому что ни черта Герман не ее.
Руки Германа сжались сильнее, и он, кажется, уже привычным жестом прижал ее голову к своему плечу.
— Давно планировал. Большая автомобильная выставка в Гуанчжоу, это в Китае. Потом я планировал встречи с дилерами, скорее всего, поездки на пару заводов. И, возможно, потом еще в Корею поеду.
Марьяна, замерев, слушала его слова. И прикидывала сроки. А потом не выдержала — выдохнула:
— Это надолго?
— Да. Недели две минимум. А, скорее всего, с учетом всех перелетов — больше. К тому же, если заключу контракты, тоже придется задержаться. А я очень рассчитываю на заключение контрактов.
«Месяц», — отчетливо понял Марьяна. Герман уедет минимум на месяц.
Ну и что? Это его работа. Вдруг вспомнилась та командировка, во время которой умерла его жена. Глупость. Ну глупость же это вспомнить! Марьяна — не Лина. А Герман имеет полное право как угодно распоряжаться своим временем. Да и вообще, большой бизнес требует жертв. Если эта поездка была давно спланирована и на кону заключение выгодных контрактов — то Герман должен ехать и поедет. Тем более, никаких причин не ехать у него нет. Это работа. Марьяна прекрасно понимала и что такое важные переговоры, и что такое командировки. Но это не умаляло желание расплакаться от того, что Герман сейчас разожмет руки, встанет с кровати, оденется и уйдет, а потом Марьяна как минимум месяц не будет его видеть. И не факт, что увидит потом. Кто сказал, что у них есть хотя бы какое-то совместное будущее? Тем более, теперь, когда все спорные моменты разрешены? Марьяна больше не лезет в прошлое Германа, Герман договорился с определенными людьми, чтобы они не трогали Марьяну, а Костя узнал правду о матери. Каждый получил, что хотел. Марьяна вот узнала и про трусы, и про завтрак Германа. А то, что в процессе узнавания у нее появились новые, другие, неучтенные желания — так это же не Германа проблема. Он просто… просто утешил и поблагодарил привлекательную женщину. У него же прекрасные манеры.
— Я оставлю тебе телефон своего начальника службы безопасности. Он человек надежный и практически всемогущий. Я на сто процентов уверен, что вся эта история завершилась, но если вдруг хотя бы что-то покажется тебе подозрительным — звони ему сразу же, хорошо?
— Хорошо, — Марьяна поразилась, как спокойно прозвучал ее голос. Поздравила себя с тем, что она все-таки разумная и умеющая держать себя в руках женщина.
А Герман обнял ее еще крепче.
— Присмотришь за Костей?
Тут Марьяна все же замешкалась с ответом, и Герман добавил неожиданное:
— Мы в ответе за тех, кого приручили.
Марьяне пришлось прокашляться, прежде чем ответить. Вот что ты делаешь, Герман?! Меня ты зачем приручаешь?!
— Хорошо, — снова повторила она. Уже не таким спокойным и уверенным, но все же вполне достойным тоном. А потом вдруг выпалила: — А почему ты не уходишь?!
Это прозвучало не очень вежливо, но он сам ответил на ее просьбу остаться: «Не могу». Вот и нечего тут мне агонию продлевать!
— Не могу. Не могу от тебя уйти сейчас. Я останусь до утра, можно?
Сволочь ты, Герман Тамм. Ты сам-то понимаешь, что мы в ответе за тех, кого приручили?!
Но Марьяна не сказала этого вслух. Просто обняла крепче и уткнулась носом ему в шею. И неожиданно быстро заснула.
* * *
Они проснулись одновременно — от звонка его будильника. Но встала первой Марьяна. Убрала руку с его груди, отодвинулась, села на краю постели. Герман, повернувшись на бок и подперев голову рукой, наблюдал, как Марьяна протянула руку и взяла со спинки кровати халат — интересно, кто его там приготовил? Заботливые сотрудницы клининговой службы?
