9
Я догоняю ее в ближайшем переулке. Девушка поворачивается и спокойно, без страха, даже в какой-то степени оценивающе смотрит на меня. В лице ее нет любопытства, ни капли интереса к мужской особи, вынырнувшей из темноты.
– Что? – спрашивает она тихо.
Вместо ответа, переводя дыхание, я делаю успокаивающие движения руками. Она ждет, пока я что-нибудь скажу, по-прежнему ровно безразличная, и кажется, будто вся ее фигура нежно фосфоресцирует в полутьме. Странно, но во мне почему-то поднимается необъяснимая симпатия к ней, желание оградить ее от неизвестной опасности. Наконец, я выдавливаю из себя:
– Не знаю.
Она поворачивается, чтобы идти дальше.
– Я хотел только узнать, не грозит ли вам какая-нибудь опасность? – торопливо шуткую я, волнуясь.
– До этой ми-инуты – нет.
– Тогда, может быть, я немного провожу вас. На улице неспокойно.
– За-ачем вам? – спрашивает она, заметно заикаясь, и это ее трудное заикание, с которым она, по-видимому, давно смирилась, окончательно выводит меня из равновесия.
– Мне надо. – Я прижимаю ладонь ко лбу и неопределенно трясу головой. – Зачем-то…
– Ну, проводите, – соглашается она и неспешно идет впереди меня, совсем не опасаясь незнакомого человека. – Тем более что мы уже почти возле моего д-дома. Вот он.
– Неужели вы просто так уйдете? – спрашиваю я и понимаю, что не перенесу ее исчезновения сейчас, в эту минуту.
– Да, – отвечает она.
Я замечаю, что на скуле у нее плоский шрам от ожога, такой небольшой шрам, давний, цветом неотличимый от цвета лица. Отчаяние давит мне виски, материализуясь в дыхательный спазм.
– Я не могу с вами расстаться, – говорю я сущую правду.
– В-вот как? – Она делает шаг мне навстречу, бегло оглядывает меня. Потом качает головой. – П-похоже, что так. – Заикаясь, она немного отводит голову в сторону. Это получается у нее изящно. – В та-аком случае – сто.
– Что – сто?
– Долларов, ра-разумеется.
Минуту-другую я соображаю, что она сказала. Потом испытываю что-то вроде облегчения – так просто – и привлекаю ее к себе. Она не сопротивляется.
В тесной однокомнатной квартирке, скудно обставленной телевизором, шкафом, столом и продавленной тахтой, она быстро раздевается, предлагает мне принять душ, затем сама удаляется в ванную, а после делает все скоро, с самоотдачей, профессионально. У нее великолепная фигура, и шрам на лице не портит ее удивительно гармоничное лицо с огромными светло-зелеными глазами, в которых светится печаль и покорность. Я лежу на животе, отвернувшись, и мне хорошо. Щелкнула зажигалка, она закуривает, полуприсев на кровати. Почему от нее исходит такая тихая, такая законченная определенность? Все. Я вытягиваю руку и кладу ее на плоский, крепкий живот, который ровно покачивается под ладонью, потом спускаю ее ниже.
– Хочешь еще? – чуть слышно спрашивает она.
Я поворачиваюсь к ней, пытаюсь поймать ее взгляд, но она упорно смотрит прямо перед собой в обои и курит.
– Нет, – говорю я.
– Что-то не так?
– Да, – говорю я, – что-то не так.
– Что? – Она все-таки замечает мой взгляд.
– Я не знаю.
– Что?
– Что-то во мне.
– Болит? – Ее огромные глаза заполняют собой все пространство.
– Да, – говорю я.
Мы молчим долго, очень долго. Потом я говорю:
– Мне некуда идти. Хотя у меня есть дом. Но почему-то идти некуда.
Вдруг она прижимает мою голову к своей груди и порывисто целует.
– Это в-временно, – шепчет она. – Это не на-авсегда.
Я сажусь в постели и обнимаю ее как родного, близкого мне человека. Сердце мое болтается, словно увесистая картофелина в пустом ведре. Кажется, весь мир сконцентрировался в этом теплом, отзывчивом теле. Она дышит тяжело и неровно. Откинувшись на подушки, я говорю – не ей, а куда-то в пространство, ничуть не рассчитывая на ее сочувствие:
– А что будет потом, когда пройдет это?.. Ясность ушла, сменилось время. И мне душно… Я не знаю, что со мной, но это не дает мне дышать.
Она стискивает мою руку. Я облизываю сухие губы.
– Что же это такое – это? Это – я? Или моя пустая душа? Или мое прошлое, которое укатилось назад спутанным комом, бесследно? Иногда мне хочется уехать. Куда-нибудь к морю, далеко. Все хотят бежать от себя непременно к морю… Забавно. Как будто море растопит грусть или, на худой конец, утопит тебя самого. И ты станешь рыбой. Или медузой без мозгов и страстей. Как это хорошо, когда без мозгов и… Я с трудом переживаю день. Один день. А сколько их еще? Тысячи?.. Это похоже на бессмертие.
– Кем ты был раньше? – спрашивает она.
– Архитектором.
– Здорово.
– А теперь я игрок. Я не хотел быть игроком. Мой друг не хотел быть барменом. Мой сосед не хотел быть безработным алкоголиком. И все мы не хотели быть тем, кем стали, и жить так, как живем.
Мы молчим, крепко обнявшись. Потом я говорю, оглядывая ее тело:
– Ты могла бы стать балериной. У тебя красивая фигура.
Она то ли усмехается, то ли ее лицо искажается болезненной гримасой.
– Стать ба-алериной в Алапаевске н-невозможно. А здесь, у вас, невозможно стать вообще нн-и-икем.
– Неправда. У нас тут очень даже легко стать никем.
– Т-тебе надо сосред-доточиться. С-собраться.
– Зачем?
– Чтобы жить.
– Боже мой, всего-то?
– П-просто жить, и все.
– Я больше не могу – просто.
Тыльной стороной ладони я чувствую, как увлажняются ее глаза.
– Что ты? – спрашиваю я.
– Мне жалко тебя, – шепчет она.
Я не в силах скрыть свое потрясение.
– Тебе жалко меня? – Я осматриваюсь вокруг. – Тебе? – Рывком я притягиваю ее лицо и осыпаю его поцелуями. Она пытается улыбнуться. Потом мы опять затихаем. Мне кажется, я никогда не оставлю ее.
– Этот шрам, – говорю я, – откуда он у тебя?
Она высвобождается из моих объятий, натягивает простыню и усаживается, обняв руками колени.
– Еще в род-доме. Всех н-оворожденных положили в какой-то к-контейнер под лампу, чтобы по-оддерживать ну-ужную температуру, потому что роддом отапливали п-плохо. Мне не повезло. Я оказалась сли-ишком близко к лампе, которая сожгла мне щеку. От б-болевого шока меня п-полупарализовало, но это прошло. П-правда, левый глаз с тех пор н-не видит. Довольно? Ничего красотка?
– Странно. Будто я уже это слышал.
Исподлобья она швыряет в меня отчужденный взгляд.
– Ничего странного, – глухо говорит она. – Ты здесь уже был.
Поздняя ночь. В палисадниках какие-то темные личности жгут костры. Круглосуточные пикеты на главных магистралях, состоящие из обозленных, полуголодных, трезвых, как ни странно, людей. Картинки, напоминающие революционные бдения в семнадцатом. Только на сей раз это не солдаты и матросы, а народ всякого сословия. Они неплохо организованы, они настроены решительно.
Я обхожу их стороной, дворами пробираясь к дому. Лифт не работает, на пятый этаж поднимаюсь пешком. Возле моей двери, прямо на ступеньке, съежившись, спит Кристина. Стараясь не разбудить ее, я осторожно открываю дверь и хочу взять девушку на руки, но она сразу просыпается и начинает бормотать сонную ерунду, невпопад: как потеряла свои ключи, как ей все надоели, как она соскучилась и как ей дурно, в каких клубах была и прочее, прочее – боже мой! Едва дойдя до постели, она падает на нее, не раздеваясь, мгновенно улетая в глубокий предутренний сон. Я стаскиваю с нее туфли и иду в ванную. Там сажусь на край ванны и долго сижу без мысли, разглядывая свои руки. Как-то Кристина вытащила меня в консерваторию на какой-то фортепьянный концерт. Наблюдая за происходящим, я тогда подумал, что пальцы у пианиста напоминают разбегающихся тараканов. Такой был виртуоз. Мои пальцы похожи сейчас на лапы свежесваренного камчатского краба, безвольные, мокрые.
Звонит телефон. На десятом звонке заставляю себя встать, пойти в кухню и снять трубку. Это мать. Медленно понимаю – это мать. Она возмущена моим давним отсутствием и тем, что я не поздравил дядю Колю с днем рождения.
– Ты никогда не был внимательным мальчиком, – говорит она. – Коля так много для нас делает. Я не понимаю, что происходит. Кругом какие-то баррикады. Может, ты мне объяснишь. Может, лучше уехать на дачу. Соседка сказала, что цены удвоятся. В таких случаях лучше всего закупать крупы. Так поступали всегда, когда повышались цены на продукты. Что ты молчишь, а?
Но я уже не молчу. Набрав полные легкие гнева, я хриплю, выпучив в зеркало глаза:
– Ты почему распускаешь сплетни?! С чего ты взяла, что я хочу жениться на Кристине? Меня уже весь город поздравил! Кто просил тебя звонить Назару и распускать сплетни?!
Секундное замешательство. Я успеваю перевести дух, как вдруг слышу в трубке восторженный голосок:
– Как он танцевал!
– Кто? – шепотом спрашиваю я.
Кажется, сейчас свихнусь.
– Нет, как он танцевал!
– Смерти моей хочешь? – Бедный лоб мой покрывается испариной. – Ты о чем, родная? Кто танцевал?
– Папа. Перед смертью.
– Все, – скриплю зубами, – до завтра, – и вешаю трубку.
