– Папа. Перед смертью.
– Все, – скриплю зубами, – до завтра, – и вешаю трубку.
Через минуту телефон звонит опять, так же настырно. Из последних сил встаю с края ванны и плетусь к аппарату. Ну разумеется, мать. Она считает, что я уже остыл. Этот тип человека для меня наиболее труден и даже тяжел. Актриса-неудачница с многообещающим стартом – что может быть проблематичнее? Она режет правду-матку, хотя для этого у нее меньше оснований, чем у случайного собутыльника, поскольку общаться с ней я начал в том возрасте, который вообще не располагает к общению, и то лишь потому, что, испытав себя в кино и сразу в главной роли, затем содержанкой у какого-то ресторатора и, наконец, набожной служкой при храме и во всем, конечно, разуверившись, она набросилась на меня, как на последнее препятствие к своему душевному согласию. До встречи с ней меня воспитывал отец. Мой младший брат остался у нее, превратившись, в конце концов, в гомосексуалиста. Как только умер отец, она постепенно залезла в мою жизнь по самые локти, которые я никак не решаюсь отгрызть.
– Из тебя ничего не получится, – заявляет она тоном прокурора, не ниже. – У тебя нет цели, устремлений. Каждый человек хочет состояться в профессии и в семье. Ты не только не состоялся, но и не стремишься к этому. Глеб, ты меня очень волнуешь. Ты какой-то безразличный, как будто тебя заморозили. А был такой хороший мальчик.
– Ты смотрела на часы? – спрашиваю я как можно мягче.
– При чем здесь часы? – искренне удивляется она. – Твой отец всегда понимал, чего хочет.
– Оставим его в покое. Он хотел только этого.
Она фыркает с явным неудовольствием. Потом жалобно говорит:
– Совсем меня не любишь. А мне так одиноко. Особенно вечером.
– Мама, ты не права. – Это все, что я могу сказать.
– Впрочем, ты меня знаешь, я без дела не сижу. Вот, стала опекать хор сирот при обители нашего храма. Такие светлые детишки. Из них обязательно что-нибудь получится. Мы поем и псалмы, и литургии, и советские песни, да. «На медведя я друзья», «Крейсер «Аврора», потом «Что тебе снится, крейсер «Авро…» – впрочем, это я уже называла. Ну, да не важно. Это умиление просто какое-то. Детишки все понимают. Тебе обязательно надо послушать. И тогда, может быть, и ты что-нибудь поймешь.
– Гм…
И без паузы:
– Кстати, я пирог испекла! Сама! С капустой! Меня соседка научила.
– Всему лучшему тебя научила соседка, – мямлю я.
– Это шутка?
– Конечно.
Она заходится мелким кукольным смехом, как по свистку.
Очередной звонок выдирает меня из душа. Уже не стесняясь в выражениях, шлепаю к телефону, оставляя за собой мокрый след. На этот раз – мой единоутробный брат Кирилл. Голос его, как всегда, лишен жизни, словно у приговоренного к медленному угасанию. Не успевает он сказать двух слов, как я советую ему обратить внимание на часы.
– Часы? – вяло переспрашивает он и, вероятно посмотрев на часы, уточняет: – Что ты имеешь в виду?
– Тебе не хочется спать? – зверею я.
– Ах да. Но у меня бессонница, вторые сутки. Могу я попросить у тебя немного денег? Можно – взаймы.
– О черт! Ладно. Загляни завтра к Назару. Я оставлю у него пару тысяч.
– Ты словно избегаешь встречи со мной.
– Послушай, ты просил денег, я тебе их даю. Что еще?
– Я – как прокаженный. Даже мать со мной почти не встречается. Так, по пустякам. Бытовые мелочи. Каким порошком мыть плиту, сколько жрать феназепама на ночь, чтобы не помереть во сне.
– Тебя самого трудно застать дома. Все время по клубам шляешься.
– Вот и она говорит то же самое. Но такая моя жизнь. Что же мне делать, когда у меня такая структура сознания.
Структура сознания – скажите пожалуйста, какая политкорректность по отношению к своей персоне.
– Моя боль никого не интересует, – продолжает он ныть. – Даже дружок мамы брезгует здороваться со мной за руку. Издалека улыбается, и все.
– У нашей матери есть дружок? Вот неожиданность. Впрочем, это вполне укладывается в ее характер.
– Ну-у, они редко встречаются. Больше в ресторанах. Старческие обеды, разговоры о хворях и тому подобное. Он бывший страховой агент.
– Послушай, Кирилл, по правде говоря, меня это совершенно не интересует. Если хочешь, мы обсудим дружка нашей мамаши в другой раз и лучше всего днем.
– Вот-вот, никто не хочет со мной разговаривать.
– Ну не в четыре же ночи!
– А если я повешусь?
– Хватит, здесь начинается перебор. Разве тебе не с кем скрасить досуг?
Я слышу сдержанный всхлип.
– Меня бросили.
– О господи! Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я подставлю тебе рукав своей пижамы. Помилуй, брателло, – за окном глубокая ночь, деньги будут у Назара, сейчас у меня Кристина. Это все. Больше мне нечего сказать.
– Правда, что вы с Кристиной скоро поженитесь?
– Ну вот, еще один. Догадываюсь, кто тебе это сказал.
– Приятель мамы. А что?
Жара, видимо, будет хуже, чем вчера. Проспав всего пару часов, я вскочил чуть свет, спеленутый мокрой насквозь простыней. Кажется, мне приснился кошмар. Во всяком случае, на кончиках волос повисли капли пота. Вместо холодной из крана течет тошнотворно теплая вода, которой можно освежить разве что только мертвецкую. Собственная кожа напоминает латекс. Будь у меня хоть немного честности, я бы вышел из дома нагишом. Не понимаю, как в такую жару Кристина может спать, укрывшись толстым верблюжьим одеялом. Впрочем, у баб все лживо.
Мы завтракаем на открытом (чуть не вырвалось – свежем – но нет!) воздухе, сидя за маленьким круглым столиком, разумеется, у Назара. На углу оживленной улицы, вьющейся неподалеку, расположилась парочка ханыг не без музыкального, вероятно, образования – скрипка и аккордеон. Они забойно шарашат все подряд – от «Мурки» до полонеза Огинского. Один с родимым пятном в полщеки, у другого под глазом многоцветный синяк – и оба немыты. Это не их место, к вечеру их прогонят.
Кристина ест сырный торт и пьет зеленый чай, он улучшает цвет лица. Я взял кофе. Назар принес все это и присел рядом, довольный погодой и компанией. Заведение по-утреннему знойно, даже Марленыч опоздал. Прохожих мало. Машин нет вовсе. Я беспрерывно поправляю сползающие по мокрой переносице темные очки. Подбегает беспризорная собака и ложится у нас в ногах. Не готовый к столь бесцеремонному вторжению кот Яков змеей уносится вглубь, с грохотом опрокидывая ведро со шваброй. Ахнув, Марленыч загоняет кота на консоль и в гневе пытается снести его оттуда шваброй, но высоко.
– Оставь кота-то, – прикрикивает Назар.
Марленыч отвечает злобным ворчанием и, поскользнувшись в луже, валится между стульев.
В розовых очках Кристины смеется солнце. Загар цвета кофе с молоком плавно растекается по ее практически обнаженному телу, едва прикрытому парой пестрых тряпок, знаменующих собой подобие юбки и так называемый топик или, проще говоря, ничего не скрывающий лифчик. Она знает, что соблазнительна, и ей очень приятно это знать.
– Соскучился? – спрашивает она.
– Что? – не понимаю я.
– Ты так на меня пялишься.
– Вовсе нет.
– Жаль.
– Я, – встревает Назар, – я пялюсь. И Марленыч тоже. И даже Яков. Мы все пялимся. Каждый проходящий мимо, Кристи, даже если он с девушкой, обязательно на тебя пялится. Потому что ты красивая и голая.
– Вот видишь, – говорит Кристина, чмокает его, перегнувшись, в розовую, мясистую щеку и салфеткой вытирает след от помады. – А ты не пялишься, чурбан.
Я помалкиваю.
Мимо нас дергающейся походкой пробегает Гусь. Уставившись на Кристину, он наскакивает на крайний столик и смущается. Ему в управление, которое расположено за углом. Минута замешательства, и вот физиономия его сминается в приветливую улыбку.
– Рабочий день. Все работают. А вы все сидите. Ай-ай-ай.
– Почему? – возмущается Назар. – Я, например, работаю. Бар, как видишь, открыт. Хочешь, налью?
– Никак нет, – щерится Удуев еще шире. – Я при исполнении.
– Ну а если при исполнении, – говорю я, – тогда чеши дальше. А то на работу опоздаешь. Премию не дадут.
Удуев осуждающе покачивает головой:
– Эх, вы-ы, работяги. Линькова вам только не хватает. Ладно, побегу. А то Глеб еще премии лишит. – И растворяется, словно не был.
– Пошли на пляж, – предлагает Кристина, покончив с завтраком.
– Марленыч, – говорю я, – почему у тебя такое странное отчество? Твоего отца родители нарекли Марленом?
Облокотившийся о стол с прицелом, чтобы подмокший при падении зад был развернут к солнцу, Марленыч сонно поясняет:
– Ежели полностью, то это – Маркс и Ленин. Выходит – Марлен. Когда Бога отменили, в святцы больше уже не смотрели. Нарекали уважительно к вождям.
– А Энгельс где? – спрашиваю я возмущенно. – Куда Энгельса подевал? Ты медали видел? Три профиля, три: Маркс, Энгельс, Ленин. Идеологическая недоработочка, враждебная полноценному марксизму-ленинизму. – (Марленыч обреченно машет рукой и отворачивается.) – По всему выходит, что Энгельса надо вставить. Давай так: пусть не Марлен будет, а Марлэ-эн, а? Маркс, Ленин и Энгельс, правда, не по порядку, но ничего, зато все трое в одном, так сказать, флаконе. И звучит все-таки аристократичнее – Марлэ-эныч.
