Из бара выходит Марленыч, говорит: «Что будем пи-и…», ступает в лужу пива, созданную Кизюком, делает хрусткий, поясничный пируэт и, размахнувшись подносом, садится в нее, обрушив металлический поднос на бильярдную голову Барбузова, который от удара выплевывает полупережеванное блюдо в смеющегося Линькова. Тот вместе со стулом инстинктивно валится назад, в объятия Кирилла, цепляет его за шею, мгновение висит так, в позе кота, вцепившегося в занавеску, пока Кирилл не стряхивает его, но и сам, не удержавшись, валится на него сверху. Назар с воем кидается поднимать Марленыча, который плачет нервными слезами.
– Опять обоссался! – доносится из бара хриплый хохот.
Кристина затягивается длинной коричневой сигаретой и, выпустив дым, спрашивает меня:
– Не надоело?
– Что?
– Вот все это. Вот это вот все.
– Ах, это. – Я надеваю самую приветливую улыбку. – Нет. Или да. Какая разница? Это или то?
– Ты издеваешься надо мной?
– Глеб, смотри-ка, – говорит Кирилл, – у тебя футболка наизнанку. Быть тебе биту.
– Биту быть, говоришь?
– И перья в волосах. От подушки, что ли? Ты чего?
– Ничего.
По нашему переулку до самых крыш в две пропитые глотки льется «Из-за острова на стрежень». К скрипке и аккордеону добавился не очень четкий, но вдохновенный ритм, выбиваемый на ведре добровольным меломаном. С деревьев, истерически каркая, срывается стая ворон и долго вьется над нами темной тучей, задевая крыльями стены домов.
Я с трудом сглатываю тяжелый ком, образовавшийся в горле, и внезапно ощущаю приступ смеха. Пытаюсь сдержать его, но это невозможно, и, прорвавшись, словно лавина, смех охватывает меня всего, сжимает и рвет – до дрожи, до мурашек, колющих затылок; из сдержанного прысканья смех переходит в хохот, потом в рев, я сгибаюсь пополам, колочу себя по колену, не обращая внимания на плачущую Кристину, корчусь в судорогах; из-под темных линз плывут слезы; а когда постепенно я начинаю обессиленно затихать, то обнаруживаю, что все вокруг, включая Марленыча, так же, выгибаясь, заходятся в непонятном, заражающем хохоте, и только Кристина сидит лицом в локоть, и плечи ее подрагивают, словно в унисон взрывам смеха, от неудержимых рыданий.
10
Не успело взойти солнце, как Глеб принялся тормошить Лизу, чтобы та поскорее начала собираться. Однако поскорее не получалось. Девушка явно не привыкла вставать в такую рань. Она непонимающе смотрела в лицо Глеба, затем томно целовала его и немедленно проваливалась в сон, даже если под головой не было подушки. В конце концов, посмотрев на часы, Глеб залепил ей пощечину, и девушка практически проснулась.
– Эй, – возмутилась она, – ты что делаешь? Это уже слишком. Никто не смеет бить меня по лицу.
– Ты сколько собираешься спать? Твой отец, наверное, уже всю округу на уши поднял.
Лиза приподнялась на локте и сонно уставилась на Глеба, который спешно застегивал сорочку перед зеркалом. Потом она усмехнулась, потерла щеку и повторила, странно млея от новизны ощущения:
– Никто никогда не бил меня по лицу.
– Вот как? – Глеб подошел к ней, завязывая галстук. – Только по попе?
– И по попе никто. – Лиза подняла на него свои светлые глаза. – Глеб, я тебя люблю, – тихо и убежденно выдохнула она.
– Так скоро? – Интонация его прозвенела самодовольным озлоблением. – А куда девать жениха?
– Жениха больше нет.
– Гм… Кстати, у меня для тебя имеется маленький сюрприз. – Глеб положил перед ней плетеную корзиночку для ягод. – Сделана на совесть, хорошими руками.
– Какая прелесть, – сказала девушка и улыбнулась. – Откуда она?
– Сам сплел. Ночью. От скуки. Вставай поскорее, пора ехать.
Она забавно наморщила веснушчатый нос и упала в подушки.
– Голова кружится.
– Не надо было смешивать кое-что кое с чем, понятно?
Она опять улыбнулась, потом, взвизгнув, вынырнула из-под одеяла и, голая, повисла у него на шее.
– Я люблю тебя, – бормотала она, осыпая его лицо поцелуями. – Как это хорошо говорить – я-люблю-тебя. Я тебя люблю, Глеб. Никому не могла сказать, никому, никогда. Что случилось? Почему я люблю тебя?
– Этого я тоже не понимаю, – уворачиваясь от поцелуев, смеялся Глеб, сжимая тонкую, юную талию девушки.
– И я, я тоже не понимаю, – радостно щебетала она. – И как хорошо, что не понимаю. Но я наверняка знаю, что я тебя люблю.
В распахнутое окно щедро вливался утренний свет цвета яичного желтка, зажигая полы слепящими узорами. Наперебой, на все лады звенели ранние птицы, которые копошились в спокойной ярко-зеленой листве, опускавшейся к подоконнику. За забором возились куры, на них глухо взлаивал еще не проснувшийся цепной пес. День обещал быть легким и беззаботным.
По дороге она уснула, привалившись к его плечу; успела только сказать, что теперь ей понятно, как быть дальше, что им необходимо вместе уехать, непременно вместе, как можно скорее; куда – сказать не успела. К морю, подумал Глеб, куда же еще? Сейчас, в блеске раннего утра, он наслаждался дорогой, местами превращавшейся в живописную липовую аллею, и опьяненно вдыхал бьющий в лицо свежий ветер. Машина летела, как по воздуху, почти без шума. Мелькали поселки, деревни; заборы сливались в сплошную линию, перебиваемую яркой полосой придорожной зелени. Он почти растерялся от ясности, от полноты воспоминания, которое маячило на краю его сознания далеким, смазанным образом, всегда вызывая почти физическое страдание. Ему почудилось невозможное, он зажмурился и едва не задел встречную машину. В последний миг он резко вывернул руль, автомобиль сильно тряхнуло, и Лиза проснулась.
– Я, кажется, спала. – Она непонимающе уставилась на него.
– Я тоже, – сказал Глеб. – Если бы не проснулся, то свои сны мы досматривали бы уже на небе.
– Послушай, по-моему, мы слишком быстро едем.
– Нам нужно ехать быстро.
Лиза зевнула и, поежившись от ветра, принялась озирать окрестности.
– Ты не боишься своего отца? – спросил Глеб.
– Нет. По крайней мере, с тех пор, когда он бросил мою маму на последней стадии алкоголизма. Я его очень люблю, но он бросил ее, как поломанную игрушку, и она погибла. Потом он понял, что у него больше не будет детей, и тогда я стала для него… как это говорят?.. а-а, фетиш… да-да, фе-ти-шем… А разве его надо бояться?
– Не знаю.
– Я не должна отчитываться, Глеб. – Ее рука коснулась его плеча. – И меня нельзя заставить жениться… то есть выйти замуж, если я не захочу. Этот парень – идея папы и моей легкомысленности, понимаешь? Ему показалось, что все уже произошло, потому что его банк может купить Манхэттен; от самой такой мысли голова пойдет кругом. На самом деле ничего не произошло. Как будто переспала с дырявым денежным мешком, из которого постоянно падают купюры, и мешку это в кайф. Только и всего.
– Он давал тебе кокаин?
– Нет. Только травку.
– От меня ты ничего не получишь.
– То, что я могу получить от тебя, – сказала Лиза, наматывая на палец цепочку, – от тебя почти не зависит. Это зависит только от меня, потому что я влюбилась. – Она хихикнула, навалилась ему на плечо и поцеловала в ухо. – Разве имеет значение, что ты мог бы мне дать, если бы захотел? Значение имеет только то, что я сама захочу взять. Ам! – Она слегка прикусила ему мочку уха.
– Так рассуждают только очень состоятельные девушки, – ухмыльнулся Глеб. – Или слишком юные. Впрочем, – заметил он с грустью, – юные так больше не рассуждают.
– Все равно. Ничего не хочу знать. Мне нравится твой голос, твое лицо, твой ум, твои руки. Не исчезай, ладно?
– Постараюсь. Если это все еще зависит от меня.
– Может быть, что-то зависит и от меня, родной? Я не могу без тебя.
– Редкая пресыщенность в твоем возрасте.
– Подумаешь, возраст. О какой пресыщенности ты говоришь? Ты думаешь, я могу пресытиться тобой?
– Я думаю, это блажь. Она недолговечна.
Лиза отодвинулась от него и обиженно надулась.
– По-твоему, я – дрянь, готовая вот так просто переспать с первым попавшимся мужчиной, если он ей понравился.
Глеб неопределенно повертел в воздухе рукой:
– Что-то в этом роде. – Он поцеловал палец и провел им по щеке девушки, улыбаясь. – Ну-ну, не дрянь, конечно. Просто капризная девочка, не утратившая интереса к игрушкам.
– Даже если я дрянь, то все равно ты не можешь знать, как действуют мои чувства. – Лиза вынула из сумочки темные очки и надела их, чтобы скрыть навернувшуюся слезу. – А они действуют. Живут и мучают мои нервы. Жалко, что ты не понимаешь этого.
– Не обижайся, – сказал Глеб. – Будем думать, что я пошутил.
– Пошутил. Обозвал меня дрянью и – пошутил. – Она сняла туфли, отодвинула кресло и, томно изогнувшись, положила ноги на панель.
– Позволь заметить, но дрянью ты назвала себя сама – вот только что, с полминуты назад. Неужели забыла?.. – Глеб сокрушенно тряхнул головой. – Ну что ты будешь делать, все одним миром мазаны!
– Кто?
– Да вы. Бабы.
