В относительном покое своего барака Хокшоу снял мундир и попытался промыть рану. Он ртом набрал воду из лохани, а затем выплюнул ее, густо окрасив собственной кровью. По дороге, на одной из ферм, он видел даже женщину, которая стреляла, стоя рядом с мужем. Их обоих убили, а дом подожгли, однако это была страшная картина. Если даже своих женщин они заставляют так сражаться, сколь великая сила понадобится для их подавления? Более мощная, чем та, что есть сейчас, и даже более мощная, чем та, что может появиться здесь в скором времени, а между тем их загнали к этому кровавому заливу, точно зверей в западню. Бунтовщики казались ему мальчишками, кидающими острые камни в медведей. Возможно, они не смогли бы соперничать в честной борьбе, однако, если когти животных не достают до них, и сцепиться не получается, а камни достаточно остры, совершенно ясно, на кого поставит разумный человек.
Дверь за его спиной открылась, и он обернулся, ожидая увидеть своего слугу со свежей рубашкой в руках. Но это был Хью. Вид у него был изнуренный, а плечи поникли, однако никаких ран Хокшоу не увидел. Некоторое время они радостно глядели друг на друга, затем Хью протянул другу простую высокую бутылку.
— Вот. Это тебе. Мой отец прислал полдюжины бутылок бренди, чтобы офицеры выпили за него и его молодую жену. Мы используем это для промывки ран.
Хокшоу взял у него напиток и, задрав бутылку повыше, сделал большой глоток, а затем ополоснул десны. Бренди нашло рану, и капитан поморщился. Он ничего не смог бы сказать о качестве напитка, потому что чувствовал лишь вкус собственной крови и грязи.
За ним наблюдал Хью.
— Ты можешь говорить? — поинтересовался он.
— Да. Но на вид рана кажется ужасной. Впрочем, долгих речей я произносить не стану. Кого ты потерял?
Хью ударил ногой по стене маленького барака, и удар оказался настолько сильным, что подпрыгнули половицы.
— Четырех достойных людей. Янга, Спайсли, Болла и Тома Картрайта. Спайсли был одним из первых, кого убили там, у моста. Эти звери сняли с него скальп. А Картрайт умирал тяжело. Он поступил на службу всего шесть месяцев назад, был родом из наших мест и получил выстрел в живот. Умирая, он смотрел мне прямо в глаза. Мы ехали назад на грохочущей телеге, а я мог думать лишь о том, как умилительно выглядят усы, что он пытался отрастить. Он был еще совсем юнцом. Все время глядел на меня, словно я бог, способный вылечить его рукопожатием и попыткой проявить храбрость.
— Это хорошо, что ты побыл с ним.
— Ему это не принесло ничего хорошего. Да пропади все пропадом! Четверо достойных людей! И ради чего? Чтобы выбросить полтонны пушечных ядер в утиный пруд и спалить несколько лафетов.
Хокшоу передал другу бутылку бренди, и Хью, сделав большой глоток, продолжил:
— Мы не можем себе позволить вот так бросаться людьми. Еще двое ранены и несколько месяцев не смогут сражаться. Мне придется заново набирать роту. А тебе? Ты уже видел своих раненых?
— Разумеется. Похоже, Паркинсон плох. Прочие из тех, что вернулись, будут жить. Слава Богу, Перси[24] поднял достаточно шума, чтобы его допустили сюда, и прикрыл нас во время отступления. Если бы он не сделал этого, нас уцелело бы еще меньше.
Хью тяжело опустился на кровать.
— Я пошлю ему бренди.
Некоторое время Хокшоу молча наблюдал за другом, а затем начал вычищать из-под ногтей кровь и песок.
— Кстати, насчет женитьбы — все правда. — Хью бросил взгляд на бутыль, в которой оставалось все меньше бренди. — Ты это, конечно же, знаешь. Мой отец пишет, что она станет украшением замка и лондонского общества.
Хокшоу уселся на свой дорожный сундук и, не говоря ни слова, снова протянул руку к бутылке.
— Отец опозорил нас и полагает, что превосходно пошутил. Надеюсь, он подавится этой шуткой.
— Сегодня я встретил старого друга твоей семьи.
Хью поднял глаза, и его брови поползли вверх.
— Человека по имени Шейпин. Он услышал, как Грегсон назвал тебя по имени, и заявил, что знал тебя ребенком.
— Я не помню этого имени.
— Похоже, он был слугой, и его сослали сюда за воровство, когда ты был еще мал.
Хью пожал плечами и снова взялся за бутылку.
— Поразительно, как это отец не добился, чтобы его вздернули. Он никогда не прощал чужих грехов.
Хью приложил бутыль ко лбу, словно стремясь с ее помощью обрести прохладу и утешение.
Часть четвертая
IV. 1
Понедельник, 5 июня 1780 года
Возможно, Сьюзан спала, однако, когда свет начал заползать в щели между ставнями и девочка услышала знакомые звуки лондонской улицы, которая зашевелилась, словно пьяница, пробудившийся от плохого сна, ей показалось, будто всю ночь она наблюдала за передвижением теней на потолке.
Она спросила у Грейвса и мисс Чейз, можно ли рассказать брату о странной перемене в его — вернее, в их — положении и видах на наследство, и все втроем они решили никому ничего не говорить, пока не придет время. Ей казалось, что сообщить обо всем Джонатану будет справедливо, однако принять такое решение было куда проще, чем на самом деле рассказать. Сначала она пообещала себе, что сделает это после ужина, потом решила, что Джонатан устал и нуждается в отдыхе, а теперь и сама потеряла способность ко сну, пытаясь найти мягкие и правильные слова — те, что наверняка будут поняты.
Девочка вздохнула и села на кровати, а затем, свесив ноги, увидела, что брат спит на соседней постели. Его светлые волосы разметались по подушке, а руки были расставлены в стороны, словно в своих снах он мчался по крутому склону. Его кожа была такой же безупречной и бледной, как облака ранним утром. Сьюзан протянула руку и резко потрясла его за плечо.
— Джонатан! Джонатан, проснись!
Мальчик зашевелился и открыл глаза. Сьюзан заметила в них замешательство, которое каждый раз испытывала сама, просыпаясь в этой комнате. Те же первые несколько секунд покоя, потом, когда знакомые предметы из детской, располагавшейся над лавкой на Тичфилдской улице, так и не появились, — подозрение; затем Джонатан зажмурил глаза и глотнул воздуха, вспомнив, где он и что произошло.
— Джонатан, я должна кое-что сказать тебе.
Мальчик подтянулся на локтях и протер глаза.
— Что?
— Ты проснулся?
— Конечно, проснулся. Ты же только что трясла меня за плечо.
— Тебя зовут не Адамс, а Торнли. Вероятно, ты виконт, а когда-нибудь станешь графом.
Не вставая с постели, Джонатан нахмурился.
— И какого графства?
— Суссекс.
Мальчик бросил взгляд на сестру.
— О! Значит, вот откуда та картинка.
— Какая картинка?
— Та, что была на папенькином перстне. С драконом и птицей, которые держат щит. Возможно, тот человек знает это.
— Это феникс. К тому же, ты сказал глупость — какой человек?
Наконец-то приняв сидячую позу, Джонатан возмущенно ответил:
— Я не говорю глупостей! Этот человек показал мне картинку, такую же, как та, что была на перстне, и спросил, не видел ли я ее. Я рассказал ему о перстне, а он сказал, что я умный. А потом пообещал, что вернется и подарит мне камзол, такой же, как у него. Мне понравился его камзол, он был красивый. Но он не вернулся.
— Когда это было, Джонатан? И что это за человек?
— Это было много дней назад. Я же сказал тебе. Его звали Картер. Похоже на колоду карт. Почему ты спрашиваешь?
— Возможно, он взял перстень! — Понизив голос, Сьюзан дернула за простынь. — А он не был похож на… другого человека?
Джонатан покачал головой.
— Нет, он был хороший. Зачем ему брать кольцо? У него была картинка. — Дети с минуту подумали об этом, а потом мальчик, склонив голову набок, снова поглядел на сестру. — Если я виконт, значит ли это, что ты леди или еще кто-нибудь?
Сьюзан принялась качать ногами.
— Возможно.
Зевнув и снова зарывшись в постели, Джонатан положил голову на подушку.
— Они заставят тебя учить французский.
Сьюзан округлила глаза.
Краудер не уходил домой до тех пор, пока тело Картрайта должным образом не обрядили; промежуток между смертью больного и тем временем, когда женщины объявили, что покойник омыт и подготовлен, он провел на кухне перчаточника, попивая красное вино вместе с Майклсом. Исполин покинул дом, как только Краудер своими длинными белыми пальцами закрыл глаза Джошуа, но не замедлил вернуться с бутылкой бургундского, которую он, словно игрушку, сжимал в своей огромной руке, и двумя бокалами; трактирщик быстро протер их краем рубашки и без слов поставил на стол.
Кивнув, Краудер принял поставленный перед ним бокал и сделал большой глоток. Он задумался, попросят ли его анатомировать покойника. И понял, что ему не хотелось бы делать это. Как-то раз в Лондоне он видел, как отравление мышьяком сказалось на органах собаки, и решил, что совокупность его знаний едва ли умножится, если он увидит, что яд сотворил с человеческим организмом. Он почувствовал, как вино попало в пустой желудок и согрело его. Не осознавая собственных действий, анатом расправил члены и вздохнул. Майклс внимательно наблюдал за ним.
