Он застегнул на вороте рубахи пуговицу и ухмыльнулся.
Офицер наморщил лоб.
— Что от красных ты сбежал, ты это хорошо сделал. Но как же без документов? Кто, тебе, лоботрясу, поверит, что ты не красный шпион, не большевик?
Николай прыснул:
— Я-то шпиен? Тоже скажешь, ваше благородие! Хы-хы-хы, большевик? Не‑е, я в бога верующий. Вот и крестик на шее у меня, — приложив ладонь к груди, солгал он, уверенный, что офицер не потребует расстегнуть ворот рубахи.
— Грамотный?
— Так мало-мало. Ползимы аз-буки-веди учил. Деньги считать умею.
— По мосту мимо мельницы шел? Красных в деревне видел?
Николай отрицательно покачал головой.
— Как же не видел? — нахмурился офицер. — Позови-ка поручика, — приказал он солдату.
В комнате зазвенели шпоры, раздался голос:
— Слушаю, господин капитан.
Николай вздрогнул, узнав голос Игоря Кошменского.
— Поручик, ваша разведка ни к черту. Панику разводите. Вот этот парень только что оттуда, говорит, что красными там не пахнет.
Игорь взглянул на Николая не очень внимательно, потом еще раз пристальнее, узнал, приподнял бровь. Ганцырев смотрел на него с ненавистью. А на матовобледном лице Игоря было только удивление. Его занимала какая-то мысль, вызвавшая легкую ироническую улыбку.
— Мы снова встретились, Ганцырев. Не ожидал, что даже в такой крутой каше, которая кипит сейчас в российском котле, мы встретимся. В этом есть что-то фатальное.
Игорь повернулся к капитану, кивнул на пленного, сказал скучным тоном, сухо, коротко:
— Старый знакомый. Идейный противник. Николай Ганцырев.
— Тэкс‑с, ловкач… — промычал капитан. — Ганцырев? Большевик?
— Кажется, да, — подтвердил Игорь. — Но скорее всего, стихийный большевик… — он повернулся и, уходя, пробормотал, вздохнув: — О, законы, неумолимые законы борьбы, когда джин выпущен из бутылки…
А Ганцырев молчал.
— Обыскать! — приказал капитан конвоиру. — Запереть в подвал!
В подвале, куда его пихнули, было темно, пахло плесенью, прошлогодней гнилой картошкой. Узкое квадратное окошечко, заслоненное крапивой, почти не пропускало света.
Николай нащупал в темноте угол ящика, сел на него и, поджав босые ноги, сунул лицо в колени.
«Позор, какой позор. Провалился в первой же серьезной операции. Вот тебе и вахлак из Пасеговской волости! Так хорошо начал, вошел в роль, и… Пусть расстреляют. Ни слова не вырвут».
На улице стихло, наверное, наступила ночь. Потом голосили петухи.
Николай съежился в комок. Веки отяжелели. Увидел белое платье Наташи и пальцы, прижатые к губам. «Нет, это не она, другая, похожая. Он же просил не приходить».
Разбудило его лязганье замка. Через окошечко сочился мутный свет. Неужели уже утро? Ему казалось, что он забылся всего на несколько минут.
Из открытой двери зычно крикнули:
— Эй, большевик, вылазь на волю!
Потягиваясь и не скрывая зевоты, Николай выбрался по ступенькам из потемок. Зажмурился от слепящего утреннего света.
Двое мордастых солдат связали ему за спиной руки, втолкнули в знакомую комнату. Капитан, как и вчера, сидел за столом. Он положил на стол волосатые руки:
— Ну‑с, Ганцырев, думал? Выкладывай — только ванькой не прикидывайся — какая часть в деревне? Сколько штыков, пулеметов? Какая тактическая задача? От правдивых ответов зависит твоя жизнь.
Николай усмехнулся:
— Мне нечего сказать. А жизнь, как однажды выразился Михаил Юрьевич Лермонтов…
— Ну, давай, Ганцырев, начистоту.
— Повторяю, господин капитан, мне нечего сказать. Ставьте к стенке.
— Ох и дурень. Напрасно бравируешь. Ты не на сцене, а в плену. Твоя жизнь на волоске. Молод. Окончил гимназию. Можешь дослужиться у нас до офицерского чина. Мы храбрость ценим.
— К чему вы это говорите? Я не изменю партии, Родине.
— Родине? Хм! Ты понимаешь, тупая твоя башка, Родина — это Россия! Это мы, — капитан ударил себя в грудь, — ее защитники! У большевиков нет родины!
Николай улыбнулся.
— Значит, будешь молчать?
Николай наклонил голову.
— И черт с тобой! Мы все знаем. Хотелось по-человечески помочь тебе, упрямому идиоту, сохранить жизнь. Часовой! — крикнул капитан. — Подпоручика Мейзлика сюда.
Тотчас же в комнату вошел стройный во френче с узкими погончиками офицер.
— Пан Мейзлик, все еще тоскуете? Хотите развлечься? Отведите этого большевистского разведчика в лес, и… — Он жестом досказал остальное. — Руки у него связаны. Надеюсь, справитесь один. Выполняйте приказание.
Офицер козырнул, достал из кобуры пистолет и показал пленнику на дверь.
Они перешли солнечную улицу, повернули в проулок, стиснутый плетнями, кое-где обвитыми диким хмелем. За околицей полыхало паровое поле. Тропа вела вдоль межи к темной зубчатой стене хвойного леса. Николай краешком глаза видел, как по бурым комьям земли ползли его тень и за ней другая, размахивающая револьвером. Удивительно, он не думал о смерти. На допросе держался спокойно, как большевик. Это немножко утешало. Жаль, что товарищи о его стойкости не узнают. И девушка в белом платье не узнает. Вспомнились почему-то строчки из горьковской «Легенды о Марко»:
Ни сказок про вас не расскажут,Ни песен про вас не споют.
— Скажи, есть у тебя девушка? — вдруг спросил чех.
— Странный вопрос вы задаете при этих обстоятельствах, ваше благородие, — усмехнулся Николай. — А впрочем, есть пан, есть. Наташа. Хорошая. В белом платье.
— Ты не подумай, что я издеваюсь. Просто так, вырвалось. У меня на родине… тоже есть хорошая девочка, Марта, — мечтательно произнес офицер. — А ты, кажется, сильный молодой человек. Занимался спортом?
— Занимался. У нас в гимназии замечательный учитель гимнастики был. Пан Томеш.
— Как ты сказал? Томеш?
Колька бросил через плечо:
— Да, Томеш. Из Праги. Ян Вецеславович.
— Постой, постой! Будешь курить? А‑а, руки?.. Ну‑ка!
— Я не курящий…
Чех торопливо развязал веревку. Они шли по лесной тропинке, иногда задевая плечом друг друга. Чех оживился.
— Ты понимаешь, Ян — мой лучший товарищ. Вместе учились в Праге. Где же он сейчас?
— В Вятке. Руководит спортивным обществом «Сокол».
— Ай, Ян! Какой молодец! И ты учился у Яна?
— Ага, учился, — подтвердил Николай, растирая натертые веревкой синие рубцы на запястьях.
— Присядем, — показал чех на обрубок дерева, лежащего возле дорожки. После минутной задумчивости проговорил: — Послушай, передай Яну привет от Мейзлика, Иржи Мейзлика.
— Передам, на том свете, — усмехнулся Ганцырев.
Чех заглянул в его глаза и твердо сказал:
— Не‑ет, ты есть свободный. Я не могу расстрелять ученика моего Яна. Понял?
Николая ошеломило поведение чешского офицера.
— Дайте закурить, — протянул он руку, стараясь не показать волнения.
Мейзлик открыл серебряный портсигар, набитый сигаретами, чиркнул спичкой.
Николай почмокал, поперхнулся затяжкой, закашлялся. Мейзлик рассмеялся:
— Большевик, разведчик, у смерти в зубах был, а курить не умеешь.
— Так ведь и пан Томеш не курит, а я его ученик.
— Эх, Ян, Ян, как хочется на родину, в Злату Прагу… — вздохнул чех. — Надоело все до тошноты. Впутались мы не в свое дело. На черта нам драться с большевиками?.. Прощай, как тебя? Николай? Прощай, Николай!
Он подал руку Николаю и пошел обратно. Над его головой пролетела сорока, закачалась на молодой елочке. Чех дважды, не целясь, выстрелил в птицу. Сорока расхохоталась и нырнула в кусты. Чех засунул револьвер в кобуру и, не оглядываясь, зашагал дальше. И пока он не скрылся за деревьями, Николай все стоял и смотрел вслед своему неожиданному избавителю.
Аркашины письма
«Женюрка!
Невезучий я человек. Сколько прошло времени, а я по-настоящему в боях не участвовал. Рвался на фронт, а меня, как грамотея с гимназическим образованием, запихнули в канцелярию бригады. Теперь я вроде столоначальника. Хотя мое бедро мозолит пушка времен царя гороха, но все равно я — штафирка. С досады однажды пальнул в ворону и промазал.
Полки нашей бригады наступают. Развеваются боевые красные знамена. Звенят оконные стекла от артиллерийского грома. В тыл везут на одноколках раненых. А я сижу за столом, подписывая деловые бумажки, хлопаю печатью. Канцелярская проза.
Представь, знакомый тебе председатель комсомольской комиссии по отбору добровольцев, который отказался зачислить меня в отряд и оставил в губпродкоме, — комиссар нашей бригады и славный товарищ. Он уже был ранен, теперь опять в строю. Завидую ему, разумеется, завидую тому, что он защищает республику оружием.
Спасибо за внимание к моим старикам. Пишут ли наши друзья? Где Николай и другие?
