Осенив благоговейно внимающий люд крестным знамением, священник благостно улыбнулся и, спустившись с небес на землю, стал изъясняться попроще:
– А в народе-то молвят, дескать, Сретенье – на Сретенье зима с летом встречаются, солнышко на весну-красну поворачивает.
Выстояв молебен, казаки и русские девушки причастились и уж дальше принялись праздновать кто во что горазд. Хмельного не было, бражку не успели поставить, веселились так, на трезвую голову – пели песни, прогуливались по бережку, спали.
С подачи Насти и Авраамы девы завели хоровод, завлекая туда молодых казаков и самого атамана. Кружили, переглядывались, пели:
Здоров Богу, хозяин!Хозяюшко, наш батюшка!Ты спишь, ты лежишь, пробуждаешься.Отхутай-ка окошечко,Окошечко немножечко,Что у тебя в доме загадано?
Покружились, попели – втянули в хоровод и нерусских девок, и Маюни, – стали в Дрему играть: выбирали одного, тот выходил в центр круга, на левое колено опускался, а все протяжно пели:
Сиди, Дрема, сиди, Дрема…
А потом ка-ак заорут:
– Выбирай!!!
Тогда Дрема вскакивал, хватал за руку понравившуюся, или понравившегося, или вообще того, кто на глаза попадет, – вытаскивал из хоровода, кружил, потом оставлял вместо себя – Дремою, и начиналось все по новой:
Сиди, Дрема, сиди, Дрема… Выбирай!!!
То-то весело было, особенно когда Михейко Ослоп невзначай завалился, упал. Потом поднялся на ноги, растопырил пальцы, заворчал, как медведь:
– А вот я счас и выберу, ага!
Сказал – и выбрал, вытащил из круга круглолицую ненэцкую деву, красавицу с темными косами, ресницами пушистыми, как соболиная шкурка, и сияющими, словно звезды, очами. Аючей, так звали деву, Маюни ее русской речи учил, и девушка уже многие слова понимала. А как на Михейку смотрела! Шепнула даже:
– Ты сильный! Багатыр Ми-хей!
Чтоб не сконфузиться, не покраснеть, Ослопушко в ладоши хлопнул да затянул погромче:
– Сиди, Дрема-а-а!
И, странное дело, все в хороводе вроде бы одинаковы, кого хошь выбирай… а вот для некоторых словно бы других никого и не было, только избранные: рыженькая Авраамка, понятно, кормщика Кольшу Огнева выбирала, а он ее; Настя, сверкая глазищами карими, атамана из круга вытаскивала и иногда – Маюни, тот вообще у всех ненэцких девок шел нарасхват! Даже немец Ганс Штраубе – и тот в хоровод влез, вытащил статную Катерину, прильнул к груди…
– Сиди, Дрема!
Осанистые Онисья и Владилена – с косами толстыми, светлыми, а на солнышке золотыми – тоже без кавалеров не остались, кто только их не выбирал! И смугленькую Аксинью не забывали, и веселую, с конопушками Федору. А вот подружки ее, своенравной красавицы Олены, в хороводе не видали: та по бережку, у стругов, прогуливалась. Не одна, со щекастым десятником Мокеевым Олисеем.
И еще одна девушка не веселилась, не пела – Устинья. Все никак не могла отойти от испытанного не так давно ужаса, а более того – от позора. Сидела, грустила одна, потом в рощицу березовую пошла – зачем, кто знает?
Олена ее издалека увидала, нахмурилась, ухажера своего за рукав потянула:
– А ну, к хороводу пойдем.
– Ты ж только что говорила, что плясать не хочешь.
– Не хочу. – Упрямо склонив голову, девушка прошептала властно: – Но к хороводу пойдем.
Десятник пожал плечами:
– Как скажешь.
Оба подошли к веселящимся казакам и девушкам, вступили в круг, кто-то из казаков тотчас же выбрал Олену в Дрему, а та – Настю. Шепнула, за руку взяв:
– Там Устинья в березняке. Одна. Кто бы приглядел…
Молча кивнув, Настена хотела было подойти к Ивану, но тут же передумала, вытащила из хоровода Маюни, про Устинью шепнула. Подросток со всей серьезностью тряхнул челкой, улучив момент, вышел из круга, побежал в рощицу… Да там едва не наткнулся на целующуюся парочку – бугаишку Михейку Ослопа и черноокую Аючей, красавицу из кочевого народа ненэй-ненэць.
Аючей, упав в траву, уже стащила с себя оленью рубаху, лежала голая, не замечая вокруг ничего, кроме Михея. Что-то шептала, обнимала, ласкала…
Здоровяк тоже приговаривал:
– Люба ты моя… люба…
Сладостно застонала Аючей. Невдалеке, на березе, шевельнулась ветка. Туда и побежал Маюни, стараясь не спугнуть парочку… Хотя вспугнешь их сейчас, как же! Токующих глухарей ведь можно голыми руками брать.
Отрок обнаружил Устинью на поваленном бурей стволе – девушка сидела, уткнув голову в колени, и плакала.
– Ус-нэ. – Присев рядом, Маюни осторожно погладил девчонку по голове. – Ус-нэ.
Устинья враз встрепенулась, глазищами синими зыркнула:
– Тебя еще тут не хватало! Зачем пришел?
– К тебе, – моргнул отрок. – Я не буду мешать, даже говорить ничего не буду. Просто посижу рядом тихонько, да-а. Можно?
– А если скажу нельзя – уйдешь?
– Уйду. Во-он за то дерево.
– Тьфу ты! – Дева забыла про слезы. – Никак от тебя не отделаться! Ты чего такой прилипчивый-то, а? Не Маюни, а липучка, репей.
– Чего в хоровод не пошла?
Сказав, отрок весьма запоздало спохватился, что ляпнул лишнее. Вскочив на ноги, Устинья бросила с гневом:
– Иди ты к черту!
Плюнула, выругалась – да пошла прочь. Правда, почти сразу же обернулась:
– Мы, православные девы, не такие, как ваши… грешницы. Эвон, разобрали уже казачин – ни стыда ни совести! Кто их потом замуж возьмет, таких…
– Возьмут, – несмело улыбнулся подросток. – Еще как возьмут!
– Это бесстыдниц-то?! Порченых?
– У нас и у ненэй-ненэць другие обычаи, да-а. – Маюни покачал головой. – Если у женщины много мужчин – это хорошая женщина. А если приходит гость, ему хозяин на ночь свою жену уступит!
– Тьфу ты! – снова заплевалась Устинья. – Пакость какая.
Отрок повел плечом:
– Просто народу мало – нужна свежая кровь. Иначе вымрут все, выродятся…
– И откуда ты про все это знаешь?
Девушка рассерженно прищурилась, однако не уходила, словно бы ее тут что-то удерживало. Любопытство? Или что-то еще?
– Я много чего знаю. Мой дедушка шаман был, да-а.
– Язычник… волхв!
– Ус-нэ… – тихо промолвил юный остяк. – А ты куда сейчас собралася?
Устинья сверкнула глазами:
– Не твое дело! И… как ты меня назвал?
– Ус-нэ. «Нэ» – по-нашему «девушка». А «Ус» – Устинья. Просто Устинья – длинно слишком, да-а. Можно, я тебя Ус-нэ буду звать?
– Хоть горшком назови…
– Давно хотел тебе кое-что сказать… Можно?
Девушка пожала плечами:
– Говори.
– Ты очень-очень красивая, Ус-нэ, – взволнованно прошептал Маюни. – Красивая, добрая, умная. Воистину, счастливым станет тот, кто введет тебя в свой дом! Я вот чуть подрасту и… Ой! – Подросток замялся. – Прости, если обидел, да-а. Я вашу речь неплохо знаю, да вот только обычаи у народов всех разные: что хорошо у одних, у других – худо, часто бывает так… А можно, я с тобой пойду? Туда, куда ты собралася. Сзади пойду, хочешь – совсем-совсем на глаза попадаться не буду, да-а.
Устинья неожиданно рассмеялась:
– Если я тебя не увижу – тогда зачем спрашиваешь?
– Хочу, чтоб ты знала, да-а.
– Ну, тогда пошли… или здесь посидим, у березы. – Девушка вернулась обратно, уселась рядом с Маюни на поваленный ствол, улыбнулась задумчиво. – Знаешь, как-то непонятно: здесь ни комаров, ни мошек нет. А должны бы во множестве виться – тепло!
– Я тоже заметил, что нету, – тихо отозвался отрок. – Но не ведаю, почему так. Аючей говорит, потому здесь и олени тучные – не зря ненэй-ненэць сюда на охоту ходят, хоть тут и людоеды-менквы…
– Тут не только людоеды, – вздохнула Устинья. – Тут и драконы, и, говорят, колдуны.
– Нет. – Маюни дернул шеей. – Здесь, на берегу, – только товлынги и менквы. Драконам и колдунам тут холодно… Ус-нэ…
– Чего тебе?
– Сказать хочу… Так хорошо сидеть с тобой, да-а. Завтра, как поплывем, снова речи своей учить тебя буду… и речи ненэй-ненэць. Помнишь что-нибудь?
– Да что я – дура? – обиделась девушка. – «Эква» – «бабушка», «ас» – «широкий», «ях» – «река», «эрве» – «озеро», «мисс» – «лес»… теперь знаю и «нэ» – «дева».
– Ты умная, Ус-нэ. Скоро совсем хорошо по-нашему говорить будешь.
В синем вечернем небе светили две луны: одна настоящая, серебряный молодой месяц, и вторая – притихшее на ночь фиолетовое колдовское солнце. Никто – ни казаки, ни Маюни, ни ненэй-ненэць – не знали: зачем и как светит оно, почему угасает на ночь, чтобы вновь вспыхнуть жаркой яркостью днем? Наверное, так удобно его хозяевам, злобным колдунам сир-тя… в существование которых молодой атаман как-то все меньше верил. Нет, были людоеды-менквы, были драконы – все это реальное и, можно сказать, уже хорошо знакомое зло, но вот о колдунах Еремеев пока лишь только слышал, но не видел ни одного. Что, если они вымерли? Если менквы сами по себе напали на ненэй-ненэць? Тогда золотой идол… он есть ли? Но ведь есть второе солнце – вот оно, ночью – словно сиреневая луна! Есть необычайное тепло, лето посреди северной суровой зимы… чудо! Несомненное чудо. Значит, есть и другое чудо – огромный золотой идол. Есть! Не может не быть! Иначе о нем с такой уверенностью не говорили бы.
