Собрание проходило в деповском клубе. На сцене в центре стола для президиума сидел председательствующий на собрании Кряжев и держал наготове карандаш, чтобы постучать им по графину, если зал слишком расшумится. Доклад делал начальник депо.
Виктор Николаевич сидел внизу, около сцены, в первом, всегда почему-то пустующем ряду. За спиной скрипел стульями, покашливал, шуршал беглым шепотом гулкий, щедро освещенный зал. Люди разместились по всем рядам, вплоть до последнего, — где погуще, а где пореже.
Не в первый раз случалось это — Овинский открывал собрание, а затем уходил со сцены, чтобы уступить место за столом президиума тем, кого называл зал. Его не называли.
Стараясь заглушить в себе чувство горечи и делать вид, что он спокоен, Виктор Николаевич то дополнял наброски своего выступления, то просматривал проект резолюции, то вслушивался в доклад (хотя превосходно знал его, потому что до собрания доклад утверждался на партийном бюро).
Лихошерстнов рассказал о состоянии ремонтной техники. Когда обсуждали на бюро этот раздел доклада, в него было внесено столько дополнений, что он увеличился едва ли не вдвое. На Лихошерстнова, читавшего уже отпечатанный на машинке доклад, навалился тогда Добрынин. Овинский, которому поначалу казалось, что раздел исчерпывающе полон, изумлялся, до чего же дотошно знает Добрынин положение дел в ремонтных цехах. Кончилось тем, что Петр Яковлевич, едва успевавший записывать замечания Добрынина между строк и на полях, взмолился: «Побойся бога, Максим! Ты же сам мне на собрании регламент урежешь…»
…Виктор Николаевич обернулся в зал, выискивая взглядом Добрынина. Тот сидел неподалеку. На собраниях он всегда садился где-нибудь в первых рядах. Его непременно выбирали либо в комиссию по составлению резолюции, либо в президиум, где он по утвердившейся традиции добровольно брался исполнять самую обременительную обязанность — писать протокол. Вряд ли ему нравилось на каждом собрании нести какую-нибудь нагрузку. Но он не мог изменить своей привычке садиться в первых рядах, среди наиболее активных участников собраний. А оказавшись там, он опять попадался на глаза, и его опять избирали…
Сегодня его уже успели ввести в комиссию по составлению резолюции. Овинский сложил вчетверо набросанный им проект резолюции, написал «Добрынину М. Х.» и отдал его сидящим сзади. Листок пошел из рук в руки. Добрынин торопливо писал что-то, ерзая на стуле и время от времени вскидывая на докладчика, как всегда, озабоченное, может быть сильнее, чем всегда, озабоченное, узкое, большеносое лицо. Получив листок, он кивнул Овинскому. На какое-то ничтожно малое мгновение их настороженные взгляды встретились… Виктору Николаевичу вспомнилось письмо Городилова. Оно продолжало лежать в папке нерешенных дел. Между членами бюро состоялся лишь неофициальный обмен мнениями. Добрынина при этом не было. Начальник депо, расстроенный, хмурый, бурчал: «Конечно, Иван Гроза не соврал, письмо правильное. Но и Максим тоже не собирался ничего скрывать. Он же не какой-нибудь… Тут серьезно, тут вся жизнь… Ну, вызовем его, а чего добьемся? Толковал я с ним: не отступлюсь, говорит, и все, делайте что хотите…»
Делайте что хотите… А что именно? Что хотели Овинский, Лихошерстнов и другие члены бюро? Пожалуй, более всего они хотели бы одного — чтобы не было никакого правильного письма Городилова, чтобы знать они ничего не знали об этой проклятой истории.
…Собрание шло своим чередом. Лихошерстнов заканчивал:
— В начале доклада я уже говорил о замечательном движении машинистов-«миллионеров». На дороге мы вроде бы в именинниках ходим. Полагаю, что и наша ядреная уральская зима не охладит пыл «миллионеров». Но сейчас не о них речь. Сейчас речь о машинистах, которые от «миллионов» открещиваются. Чего им не хватает? Что, Кряжев и другие, кто его примеру последовал, опыт свой в карман спрятали? Лекции хотите — пожалуйста! На паровозе вместе с нашими новаторами для науки поехать хотите — пожалуйста! Наглядные пособия, плакаты разные, стенды — пожалуйста! Осваивайте! Так нет, дальше собственного пупа ничего видеть не хотим.
Теперь Лихошерстнов говорил, не заглядывая в тезисы доклада. Он выпрямился, протянул в зал ручищу с растопыренными пальцами, с рукавчиком чуть ниже локтя и помахивал ею в подкрепление слов. Скоба трибуны, обычно закрывавшая ораторов по грудь, оказалась у него где-то около живота.
Говорил он с юморком, но на цыганском лице — ни тени улыбки, и только черные глаза-маслины хитренько, бесовски поблескивали.
— Сформируют иному машинисту составчик — глядеть любо-дорого. А он — отцепляй двести тонн, и никакая сила. Оно конечно, плохому танцору и штаны мешают… Или взять оборот по Затонью. Кузьма Кузьмич Кряжев крутанется по кольцу без задержки — к обеду дома, к свежим щам да шаньгам. Хозяйке радость, хозяину удовольствие. А вот Иван Кондратьевич Городилов, к примеру, тот иной вкус имеет. Ему суп рататуй в «козьей ножке» милее домашних щей. Милее, а, Иван Кондратьевич?..
Овинский напрягал слух, ожидая услышать в хохоте полутора сотен людей ответный выпад Городилова. Обычно Иван Гроза не сдерживался, чуть его задевали — вскакивал с места и обрушивал на оратора град контробвинений. Но на сей раз Городилов отмалчивался. «Что-то затевает», — подумал Виктор Николаевич.
— Отчего же такой чудной вкус у Ивана Кондратьевича? — продолжал Лихошерстнов. — Полагаю, не оттого, что его хозяйка щи варить разучилась. Причины просты, проще пареной репы: на свою машину не надеемся — раз, у Кряжева учиться не хотим — два, боимся, как бы снова весовую норму не подняли, — три…
Теперь цыганские глаза Лихошерстнова уже поблескивали холодным металлическим блеском.
Как-то Овинский вместе с Лихошерстновым были на совещании в отделении. Совещание проводил не Инкин, а начальник дороги. Начальники станций, дистанций, депо пользовались случаем, выкладывали нужды, похвалялись достижениями, кто деликатно, как бы невзначай, а кто и напрямик поклевывали Инкина и его аппарат за всякие погрешности в работе. И только Петр Яковлевич помалкивал. Спрятался от глаз начальства за спинки стульев, согнулся пополам, как складной нож. Начальник дороги возьми да и вызови его сам. Волей-неволей пришлось держать речь. Как не походил тогдашний Лихошерстнов на теперешнего: язык, словно пудовый, еле ворочался. На лице начальника дороги — досада. Наверное, думал: «Экая дремучая тупость!»
…Зал снова разразился хохотом — Петр Яковлевич подкузьмил одного из городиловских подпевал…
После перерыва приступили к прениям. Почти каждый выступающий начинал с каких-нибудь затертых, набивших оскомину слов: «Зима, товарищи, — суровый ревизор», «Пословица говорит — готовь сани летом, а телегу зимой»… В зале сочувственно улыбались: знали — волнуется оратор, вот и говорит заученными фразами. Но лиха беда начало. Оратор осваивался и дальше уже продолжал своими словами, по-житейски крепко и вразумительно. Как всегда, больше наваливались на администрацию — на Лихошерстнова, на его заместителей, на мастеров; как всегда, вытаскивали на свет божий что-нибудь такое, что заставляло Петра Яковлевича озабоченно скрести подбородок. Как всегда, вспоминали уроки прошлой зимы…
Собрание явно удалось.
Максим Харитонович брал на заметку наиболее значительные мысли и предложения выступающих, чтобы записать потом их в резолюции. Сам он тоже подготовился к выступлению (намеревался насесть на главного инженера депо: почему не сделаны вторая пропарочная ванна для промывки деталей и приспособление для точной заливки крейцкопфов) и ждал, что его вот-вот вызовут.
— Товарищ Городилов, — объявил председательствующий, Кузьма Кузьмич Кряжев.
Иван Кондратьевич поднялся на сцену, как на крылечко своего дома. Он весь остренький — и прическа у него остреньким бугорком, и носик словно специально затесан под острый угол, и подбородок клином, и вся маленькая, затянутая в китель фигура тоже остренькая, будто обструганная.
Подвижными, сухонькими пальцами он отстегнул пуговицу кителя и достал из внутреннего кармана сложенную вдвое ученическую тетрадь.
— Готов реферат, — послышалось в первых рядах.
По залу пробежал добродушный смешок.
— Давай, Иван Гроза, сокрушай, рази!
— Бей стекла — наш вокзал.
Городилов положил развернутую тетрадь на полку трибуны.
— Товарищи, девяносто процентов наших успехов зависит от уровня партийно-воспитательной и партийно-организационной работы. Отсюда, товарищи, ясно-понятно, что исключительно велика роль партийного бюро, коллективного органа нашего руководства партийной организации депо. К сожалению, товарищи, приходится констатировать, что партийное бюро нашего паровозного депо Крутоярск-второй стоит не на высоте своего положения. Ясно-понятно, товарищи, что причина такой ситуации кроется в ненормальной, я бы сказал, нездоровой атмосфере, которая сложилась в нашем партийном бюро. Я еще разберу подробнее свой тезис, но пока позвольте мне задать один вопрос секретарю партбюро товарищу Овинскому… Товарищ Овинский, почему партийное бюро не реагирует на заявления о безобразном поведении некоторых наших, я бы сказал, ответственных коммунистов?
