Чтобы не допустить лишних разговоров, обсуждений, он решил прежде подыскать себе какое-то место в городе, а затем уж сообщить кому следует о своем намерении.
«Вот так-то, дорогой мой, — с усмешкой обращался он к себе, глядя на ползающий по стене свет уличного фонаря, — в мечтах-то ты был орел, а на деле оказался мокрой курицей».
V
Наступил октябрь с его промозглыми, унылыми днями и длинными, вязкими, словно копоть, ночами. Иногда веяло морозцем, но осень заглушала те первые, несмелые знаки, которые подавала людям зима.
Под серым небом неисходной сырости обесцветились, поблекли в Лошкарях дома, палисадники. За домами — обезображенная, перекопанная земля огородов, бурая картофельная ботва. Нахохлившиеся куры нехотя бродили по голым грядам.
Низкое небо придавило горы. Мир сузился; нет более синих зовущих далей, нет бескрайнего, невесомого, напоенного ароматом лесов воздуха.
Скверный месяц, грустная пора.
В один из таких октябрьских сырых и холодных дней, когда жители Лошкарей занимались своим делом — отправляли поезда или ремонтировали паровозы, засыпали на зиму в погреб картофель или кололи дрова, пекли шаньги или толкались в магазинах, сидели за школьными партами или озабоченно шмыгали розовыми носами, выбирая книжку в библиотеке, — когда жизнь текла своим порядком и своим порядком моросил дождь, а свинцово-серое небо царапалось о голые вершины берез, — в один из таких обычных октябрьских дней со станции на весь поселок прозвучал диковинный голос. Был он резкий, полнозвучный и красивый. Будто растянул кто-то сказочно огромный баян, нажав сразу на три-четыре пуговицы, и три-четыре голоса, слившись в один, пропели согласованно и стройно.
Разогнулся и замер путевой обходчик, что подравнивал бровку железнодорожного полотна на своем километре, за станцией, там, где обрывалась устремленная к городу цепочка крайних усадеб Новых Лошкарей; в депо слесарь-ремонтник, что подгонял крышку к песочнице паровоза, сидя на черном цилиндре котла, навострил уши, ловя диковинный звук через все стуки и громы цеха; свободный от поездки машинист, коловший дрова у себя во дворе, в сарайчике, застыл со вскинутым над головой топором — на лице улыбка, радостная и растерянная, а в душе тревога; учительница в школе оборвала на полуслове речь, и ребята повскакали с парт; словно пыль ладонью, прихлопнуло в магазине галдеж…
А голос звучал снова и снова. Даже низкое, тяжелое небо не могло устоять перед ним — диковинный звук прокатился по вершинам окрестных гор.
Со всех концов поселка люди потянулись к станции. Кто посмелее, пошли прямо на пути, кто поосмотрительнее — поднялись на мост.
Новенький двухсекционный тепловоз ТЭ-3, поманеврировав по станции, легко, как под горку, бежал к депо. Кабина первой секции — обтекаемая, со сплошным, трехсторонним окном, будто стеклянная головка, — смотрела вперед; такая же кабина второй секции смотрела назад.
Изящный и сильный тепловоз сиял первозданной свежестью зеленой окраски, и казалось, осенний дождь веселел около него, наводя глянец на металл и стекло.
Было странно видеть, как бежал он, не оставляя после себя ни дыма, ни пара, бежал, толкаемый незримой силой, и, будто заигрывая с людьми, то и дело подавал свой густой, полнозвучный богатырский голос.
— Гли-кась, гли-кась, чо делатся-то! — дивилась на мосту старушка. — Вагоны-то сами бегут. Да чо ж это тако!
— Это, бабушка, такие вагоны, — поясняли ей, — что сразу два поезда за собой уволокут. Тепловоз!
— Эх, машина — глаз не отнимешь! — восхищался шофер, бросивший свой грузовик около вокзала.
— Что, любовь с первого взгляда?
— Похоже… А голосок!
— Да-а, голосок — оторви волосок.
Как прежде, моросил дождь, ползло, цепляясь за голые вершины берез, свинцовое небо; как прежде, холод и сырость пробирали людей. А все ж день был не тот — большая новость вошла в жизнь Лошкарей.
Вскоре в депо прибыло районное и отделенческое начальство. Ткачук и приехавший с ним председатель райисполкома посидели несколько минут у Овинского, а затем, прихватив его, отправились искать Лихошерстнова. По пути из конторы к главному корпусу депо им встретился Инкин с его замами и еще какими-то командирами из отделения — все в форменных плащах, со звездами в петлицах.
— Планетарий! — шутил Ткачук, здороваясь.
В это время Петр Яковлевич был в цехе подъемки. Здесь устанавливались новые электрические домкраты. Вместе с начальником депо установкой занимались главный инженер, несколько лучших слесарей-сборщиков и Гена Булатник. Торопились — поджимал график ремонта паровозов.
В цехе шла обычная оглушительно шумная жизнь. На ремонтных канавах стояли остывшие, усмиренные паровозы, работали ремонтники, звеня гаечными ключами, гремя молотками, треща электросваркой. Тарахтели разные подсобные механизмы — тельферы, домкраты, тележки; шипели пневматические установки. В конце цеха громоздкие обточные станки медленно вращали отнятые у паровозов колеса. А вверху ползал, звеня колоколом и урча, мостовой кран.
Но даже в этом стуке, громе, шипении и треске нет-нет да выделялся голос начальника депо. Лихошерстнов был в ударе. Он поощрял, ругал, сердился, радовался и, сам того не замечая, то и дело ввинчивал в свою речь словечки, от которых только ухмылялись и крутили головами его помощники.
Наступил ответственный момент испытания домкрата. Лихошерстнов выпрямился во весь свой исполинский рост, поднял вытянутую ручищу с растопыренными пальцами (казалось, вот-вот зацепит за мостовой кран, что проползал над ним, неся на крюке колесную пару) и крикнул едва ли не через весь цех:
— Валяй, Гена!
Но Булатник, которому предстояло включить ток, еще не подоспел к рубильнику.
— Живей, Гена, сапог те в зад! — кипятился Лихой.
— «…Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется…» — продекламировал за спиной Петра Яковлевича подошедший Инкин. Лихошерстнов поморщился, словно откусил чего-то кислого, и обернулся. Вытерев о штанину грязную, потную руку, принялся здороваться с гостями.
…Тепловоз стоял против цеха подъемки, около домика деповской лаборатории.
Первым пропустили на тепловоз Ткачука. Секретарь райкома замер в двери, любуясь чистотой и блеском машинного отделения.
— В калошах не пущу! — серьезно предупредил он.
— А кто в сапогах? — спросили внизу.
— Разувайся! — рассмеялся Инкин.
Принялись чистить обувь. Отобрали у Лихошерстнова ветошь — пошарили в его необъятных карманах и нашли. Не хватило. Притащили из лаборатории.
Осмотрев тепловоз, гости отправились в контору депо. Всем скопом ввалились в кабинет Лихого, неся с собой вместе с острым запахом прорезиненных плащей холодок и сырость осеннего дня.
Торжественные, несколько взволнованные значимостью события, расселись на стульях вдоль стен.
— Так кого поставим на первый тепловоз? — сказал начальник отделения, вытирая платком бритую, словно отполированную голову.
Петр Яковлевич взял папироску — у него рядом с чернильным прибором всегда лежала початая пачка, закурил и, навалившись локтями на стол, принялся молча крутить спичечную коробку.
— Побаиваешься за «миллионеров»? — снова спросил Инкин. — Как бы не закисли без него?..
Все без труда догадывались, на кого намекал начальник отделения. Даже Тавровый и Соболь, несмотря на их нерасположение к Кряжеву, понимали, что его кандидатура является лучшей.
— Конечно, надо Кряжева ставить, — вмешался Федор Гаврилович. — Какие уж теперь «миллионы» на паровозах, когда вот он, его величество тепловоз, непосредственно прибыл!
— Ну, одним тепловозом мы всех грузов не перевезем, — улыбнулся Инкин. — Пока нас укомплектуют, еще придется уголек покидать. Но не в этом суть. «Миллионеры» и без Кряжева обойдутся — дело жизненное.
Лихошерстнов перебросил папироску из одного угла рта в другой.
— Ладно, Кряжев так Кряжев, — согласился он с неохотой.
— Придется небольшой митинг устроить перед первым рейсом, — сказал Ткачук, обращаясь к Овинскому.
Виктор Николаевич понимающе кивнул.
Далее разговор переключился на менее приятные темы. Тревожила неподготовленность депо к работе в новых условиях: нет специального ремонтного оборудования, цехи не реконструированы, емкости для горючего не готовы… Условились, что Ткачук похлопочет через обком партии, а Инкин поедет в управление дороги. Составили текст телеграммы в министерство. Прикинули, что можно сделать своими силами, что удастся раздобыть на заводах, в Крутоярске…
Прощались, когда уже давно стемнело.
— Кстати, Петр Яковлевич, — сказал, пожимая Лихошерстнову руку, начальник отделения, — ты через своего зама по ремонту действуй. Отец-то его теперь у нас заместитель начальника дороги. Есть приказ по министерству.
