Да, нет, – говорю, – просто я чувствительный очень, почти как соловей. Вон, послушай, опять запел, затрелькал, засвистел! И так поет, сволочь, хошь плачь, хошь думай про что, одна красотища только в башку лезет! Ах, моя прекрасная Рыжушка!
Ах, любимый мой, Тихоня! – заплакала и обняла меня Рыжуха, а тут и Альма к нам подлезла, и такая хитрая, бестия взяла и промеж нас пробралась.
Тоже, – говорит Рыжуха, – чуть билетик на тот светик не схватила!
Тебя что, – говорю, – Рыжуха, муха какая укусила! Что ты, – говорю, – все про тот свет голосишь, али этот не мил!
Да что ты, Тихон, – смеется, – просто пошутила я!
Ну и шутница же ты у меня, – улыбнулся ей, и опять ее кинулся целовать, сам целую, а из глаз слезы по роже в землю текут, а соловей все поет и поет, шельмец окаянный, а я и вправду чего-то перетрусил, ведь и на самом деле, будто чудо помогло!
Хорошо еще на тот берег переселились, а не тот свет! Теперь уж вряд ли нас догонят! Ночь была уже тепленькой и мы с Рыжушкой мигом задавили хрюшку!
Глава 36
Травы или отравы и
безумный спор о говне
Постепенно уходя все дальше в лес, мы с Кларой стали испытывать голод. Сначала мы поели молодую листву липы, и она нам понравилась, она была сочной и сладкой, как молодые листья салата. Однако, голод все равно напоминал о себе каждую минуту. Возможно, желание есть возросло после нашей страстной и нежной любви.
Давай поедим эти желтенькие цветочки, – предложила мне Клара, увидев под липами множество маленьких желтых цветков.
Давай, – согласился я, и мы будто звери бегущие друг с другом наперегонки, стали рвать и поедать эти цветы как голодные коровы.
Однако, уже через несколько минут все мое тело охватил странный жар, к горлу подкатила тошнота, а изображение Клары все изогнулось как в кривом зеркале.
Клара это ты?! – засмеялся я, увидев ее вытянутую рожицу, и меня тут же вырвало.
Она тоже сначала засмеялась, а потом с бульканьем повалилась в траву.
Боже, Клара, как больно! – прошептал я.
Мне тоже, – шепнула она, продолжая держать два пальца во рту.
Только бы выжить, – шепнул я.
Да, только бы выжить, – шепнула она.
Я ее почти не видел, только одно мутное изображение какой-то темной массы сливавшейся с толстыми изломанными линиями вместо стволов деревьев.
О Боже, помоги, – заплакала Клара, и я увидел, как у нее изо рта пошла кровь.
Ласточка моя, птичка моя! – заплакал я и поцеловал ее, ощутив солоноватый вкус крови.
Ужасные рези в животе мешали мне говорить, весь мир продолжал искривляться и расплываться в моих глазах, а голова моя страшно гудела.
Ты не должна умирать, – шептал я, придерживая ее поникнувшую головку рукой, а кровь все лилась у нее крошечными капельками изо рта и лилась. Было ясно, что Клара отравилась больше меня, и надо было что-то делать!
Ты должна жить! Ты должна есть крапиву! – вдруг осенило меня, и я стал тут же лихорадочно рвать небольшие веточки крапивы.
Крапива обжигала мои руки, листья ее тоже расплывались– искривлялись в моих глазах, и только на ощупь, на привычное обжигание и покалывание в пальцах я узнавал, что это она, крапива.
На, кушай! – и я запихнул ей в рот веточку, и сам тоже стал жевать крапиву.
Ой, жжет! – вскрикнула Клара.
А я тебе говорю, жри! – крикнул я. – Хочешь жить, жри и все тут! Другого средства-то нет! А крапива останавливает кровь!
И Клара послушалась меня, со всхлипами и мучительными стонами она стала жевать крапиву, как и я. Крапива обжигала все нёбо, десны, язык, но мы продолжали ее жевать, обняв друг друга, чтобы задушить ласковыми прикосновениями жуткую боль, которая пронизывала весь желудок и пищевод, и будто бомба взрывалась где-то в голове, в самой ее макушке.
Мне холодно, мне больно и я хочу пить, – шептала Клара и вздрагивала в моих руках от озноба.
Все будет хорошо, – шептал я и все крепче прижимал ее к себе, – надо только в это поверить!
А если я не могу, – громко всхлипнула Клара.
Но кровь-то уже перестала течь у тебя изо рта! – убеждено шептал я и поцеловал ее растрескавшиеся в засохшей крови губы, и вспомнил те самые шероховатые кусочки, неправильно сшитые до самой ее последней операции, и заплакал от жалости к этому существу.
Ты чего?! – удивилась Клара, тихо постанывая в моих теплых объятиях.
Ничего, милая, все хорошо, – успокоил ее я и прижался своей щекой к ее, и озноб уже становился глуше, все тише.
Мы лежали в хвое под высокой елью, как два зверя, и нервно зарывшись друг в друге, тихо вздрагивали, но нам все равно было хорошо. Мы были вдвоем, и может поэтому не боялись умереть вместе.
Цветущий яд только на какое-то мгновенье сразил нас и вылился из наших тел со слюной, кровью и слезами. И теперь эти крошечные остатки смертельного яда смешивались с прожеванной нами крапивой, теряя свое страшное волшебство.
Мир распрямлялся, уже вечерело, и птицы стали осторожно перекликаться между собой, готовясь ко блаженному сну.
Мы, кажется, заслужили эту Божью милость, – прошептала Клара.
Да, любимая, да, – прошептал я, нежно поглаживая ее прохладное тело горячей рукой.
Н-да, ребятки, – тихо рассмеялся в темноте Палыч, – у вас значит, все любовь да морковь!
Палыч! Вы за нами следили что ли?! – огорченно вздохнула Клара.
Да, нет, что вы?! – вздохнул не менее огорченный Палыч. – Просто я решил отойти от ребят ненадолго, цветочки всякие поразглядывать и пособирать, да заблудился! Черт побери!
А я думаю, вы за нами специально шпионили, – недовольно пробормотал я.
Христом Богом клянусь, ребятки, – мы увидели как Палыч в сгущающейся темноте перекрестился и даже как-то смешно поклонился перед нами как перед Божеством.
А мы тут цветочками отравились, – пожаловалась Клара.
И какими? – полюбопытствовал Палыч, усевшись под соседней елкой.
Маленькими такими желтенькими, – сказала Клара, крепко прижимаясь ко мне и нежно покусывая мое ухо, как-будто нарочно пользуясь безукоризненной темнотой.
Вы хоть бы при мне ничего не делали, – неожиданно смущенно прошептал Палыч, – а то неудобно как-то.
А вы нас видите?! – удивилась Клара.
Да я в темноте как кошка все вижу, недаром у меня фамилия Соколов, – похвастался Палыч, – а хотите, я вам свои стихи почитаю, то есть расскажу по памяти?!
Ну, что ж почитайте, – шепнула Клара, стыдливо отодвигаясь от меня.
Вот, сукин сын, подумал я, и какой его черт сюда только принес!
В говне родившись только раз,
Муха прекрасная сейчас,
По небу как журавль летит
И свысока на всех жужжит,
Так вот и мы стремимся в путь,
С земли поднявшись как-нибудь,
По небу хоть во сне летим,
Болтая с Господом самим.
Мы говорим, что шепчет он,
Вползая с воздухом в наш сон,
Он из говна всех нас творит
И тайной вечною жужжит!
Ну и как?! – спросил Палыч, ожидая комплимента.
Совсем даже не плохо, – шепнула Клара, хотя слово «говно» я заменила бы «землей», а то оно как-то портит общее впечатление!
Ну, почему же, слово «говно» вполне приличное слово, – тихо заспорил Палыч.
А по-моему, когда человек слышит слово «говно», его сразу охватывают неприятные впечатления, – заспорила Клара.
Это все предрассудки, – вздохнул Палыч, – «говно», в данном случае, ассоциируется с «низостью», «непристойностью» и в то же время с естественной необходимостью человека облегчиться от мук и страданий.
А по моему, «говно» это неприличное слово! – уже хихикнула Клара.
«Говно» даже не матерное слово, – опять вздохнул Палыч, – просто в этом тексте оно несет определенную смысловую нагрузку, которая…
Вам что?! Делать больше нечего, как только спорить о говне, – вмешался я, и Клара с Палычем весело рассмеялись.
И все-таки, «говно» хорошее слово, – сказал немного подумав Палыч, и теперь уже мы с Кларой смеялись, а Палыч обиженно вздыхал.
Этот по-деревенски неуклюжий мужик-увалень, да к тому же доморощенный поэт, мне нравился тем, что его легко, оказывается, можно было обидеть, получив в ответ многозначительные вздохи уязвленного авторского самолюбия.
Говно обескураживает читателя и уже поэтому мне оно нравится, – задумчиво прошептал Палыч, зашуршав под елкой.
А я думаю, что «говно» очень возвышает вашу поэзию, – засмеялась Клара, прижимаясь ко мне, и я поддержал ее громким хохотом.
Говно, говно, сами вы все говно, – обиделся Палыч и, повернувшись на другой бок мгновенно уснул.
Его громкий храп так развеселил нас с Кларой, что мы еще больше захохотали, и потом долго никак не могли уснуть.
Ночь была уже теплой и не надо было разводить никакого костра.
Пользуясь крепким сном Палыча, мы с Кларой опять соединились… Безумное волшебство ласк и прикосновений, и тепло весенней ночи заставили нас позабыть о недавнем отравлении, и о голоде, и даже о говне, возвышающем духовное творение Игоря Павловича.
