— Ступай, воевода, — устало сказал Иван. — Поспи до заутрени. Я тоже прилягу, лишь грамотку допишу, коль свечи не затухнут. Забыл повелеть сменить… Вот оно каково царю на Руси, — горько усмехнулся он. — Свечи сменить — и то указ давай! Про войну думай — и про свечи не забывай. Толико и суй в подзатылье нашу треклятую Русь, коли хочешь ее разберложить!
Иван вздохнул, поднялся с лавки. Басманов легким шагом пошел к двери.
— А задум твой добрый! — остановил его в самых дверях Иван. — Подумаю еще… Утром совет созовем — порешим, како подступиться к Полоцку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Утро было ясное, морозное. Редкие облака парусили в высоком небе, медленно, друг за дружкой заплывая в широкую дугу обрия 79 — голубовато-искрящегося, будто подернутого тонким, прозрачным ледком.
Заканчивался январь. После долгого беззимья, нудившего землю сыростью и слякотью, с рождества вдруг застудило, заметелило… Весь январь наверстывал мороз потерянное ранее время — с редкими передышками-оттепелями, после которых еще яростней принимался лютовать и, изводить землю своими жестокими прихотями.
Пока войско стояло в Великих Луках, от январской стужи было где хорониться: жили по избам, по амбарам, по баням, в землянках в бору за Ловатью, а как вышли в поле — тут уж от мороза спасенья не стало. До Невеля дошли — пять сотен обмороженных набралось по полкам, и все из конных. Пехота, та ногами себе тепло добывала, а конный сидит в седле как истукан: ни рук схоронить — узды не бросишь, ни ногами подвигать — конь разойдется, — сидит и стынет, как сосуля. Одежонка не больно тепла: порты да зипун из крашеной холстины, душегрея, подбитая стриженой овчиной, чеботы сыромятной кожи на мягкой, двойной подошве да короткая полсть — войлочная поддевка под доспех. Поместные, да дети боярские, да те из служилых, что побогаче, помимо казенной одежды, свою имеют: полушубки, кожухи, чеботы на меху да рукавицы, а рубеж 80 — и пеший, и конный — терпит мороз в том, во что его казна обрядила.
Из Невеля вышли в самую лютость. Воевода Морозов, поведший вместо Токмакова передовой полк, велел конным спешиваться через каждые две-три версты и шагать, ведя коней в поводу. На дневных привалах шатров не ставили, но костры жгли большие, а на ночь ставили шатры, навесы, шалаши — для этого обязательно останавливались вблизи рощ или боров, — и костры в ночь жгли уже поосторожней и поменьше, только чтоб натопить из снега воды и приготовить пищу. Морозов должен был подступить к Полоцку неожиданно — так решили на совете перед выступлением из Невеля, — и он остерегался жечь ночью большие костры, чтобы не выдать свой подход раньше времени. В степи могли разъезжать литовские дозоры, и потому костры загораживали тынами и сразу же гасили, как только натапливали воды и приготавливали пищу.
Литовское порубежье, так же как и русское, было пустынно и малонаселенно. Перейдя границу, Морозов за весь первый день пути не встретил ни одной деревни, ни одного сельца, но чем ближе подходили к Полоцку, тем чаще стали попадаться деревни и села.
Ни русских, живущих на литовской земле, ни литовцев Морозову не велено было ни сгонять с земель, ни брать в плен, но у каждой деревни и у каждого сельца велено было выставлять заставу, чтобы никто не мог убежать и окольным путем донести в Полоцк о подходе русской рати.
Два дня шел Морозов трудным, нетореным путем, таща перед собой тяжелые торящие плоты — по дюжине лошадей на каждом… Около двадцати деревень проминул, столько же застав поставил. Поубавилось ратников в полку. Морозов стал еще осторожней — лазутчиков слал вперед на разведку по пяти-шести раз на дню: боялся воевода напороться нежданно на литовское войско.
В третий день, к ночи, вышли на большую Полоцкую дорогу. До Полоцка оставалось верст десять. В эту ночь костров жгли еще меньше — только чтоб натопить воды и напоить лошадей. Ратники вечеряли всухомятку.
Морозов выслал дозоры в оба конца дороги: к Полоцку и от Полоцка. Оба дозора вернулись с добрыми вестями: и сзади, верст на десять, и впереди, до самого Полоцка, дорога была свободна — ни литовских отрядов, ни купеческих обозов… Первый дозор, ходивший к Полоцку, доезжал до самого посада, прямо под его стену, и видел, что ров перед острожной стеной, тянувшийся от речки Полоты до Двины, с верхом засыпан снегом и не расчищен, на проездных башнях ворота затворены, но мосты перед ними даже на ночь не подняты — значит, не ждут литовцы под свои стены никакого неприятеля и почивают в беспечье.
Ратники коротали ночь в наскоро раскинутых шатрах, под навесами, спали на возах, укрывшись соломой и сеном, а то и вовсе на снегу, завернувшись в лошадиные попоны; дозоры без конца сновали по дороге взад-вперед: воевода Морозов не мог и получаса побыть в неведении и не давал дозорным передыху, а сам с Оболенским все думал и думал, как проскочить утром посветлу эти оставшиеся до Полоцка десять верст — самые трудные десять верст!
— Ну что скажешь, княжич? — допытывал он Оболенского. — Как тут незамеченным проскочишь, коли на сих десяти верстах еще шесть деревень?! Как огонь по желобку с порохом, побежит весть. Тут уж заставами не перенять: от деревни до деревни глазом докинешь. Не поспеем до первой дойти, уж в последней знать будут.
— Пехоту — оставить, — предложил Оболенский. — Пусть движется вольно, а с нарядом и конницей — на рысях! Лишь солнце взойдет, как будем под городом.
— В пехоте — вид! Две тыши голов!.. Поглядит Довойна на таковую кучу люду — ни за что не решится на стравку 81 Да и како без пехоты управиться: туры ставить, тыны наводить, ниши наряду рыть да раскаты ладить… Обоюдь подступать надобно! Не то нам Довойна баню с дорожки устроит. Хитер он, дьявол! Я уж с ним не по первому разу сдыбываюсь.
До самого рассвета рядились воеводы. К рассвету порешили: идти всем вместе, встречных деревень не трогать, переполоху не учинять, а как только завиднеется Полоцк, пехоту оставить — с ней должен был остаться Оболенский, — и с нарядом и конницей на рысях пуститься к городу. С ходу, не ладя туров, ни раскатов, начать палить по острогу, по посаду, а с подходом пехоты и пищальников учинить еще пальбу и из пищалей и начать строить туры, городить тыны, рыть ниши, насыпать раскаты для тяжёлых пушек.
…Лишь только первые лучи света выглянули из-за края неба, воевода Морозов поднял полк. Впереди пошел наряд. К его упряжкам припрягли еще по нескольку лошадей, снятых с не нужных уже, брошенных торящих плотов. За нарядом плотным строем шла конница, за ней, почти бегом, положив на возы оружие, шли пищальники и пехота.
Первые три версты прошли быстро, потом пешие притомились, стали отставать от конных. Пришлось и конным поубавить ходу. Тысяцкие бесились на взмыленных жеребцах около своих тысяч — подгоняли, орали, мешая молитвы с матерщиной, сгоняли злость на сотских, которые тоже не жалели глоток…
Проминули первую деревню, жители которой и понять-то поначалу не поняли — что за войско идет мимо, только расслышав русскую брань, пустились наутек в ближний лес. Во второй деревне было то же самое, но третья уже встретила русскую рать дружным безлюдьем и еще не устоявшейся, только-только наступившей тишиной.
— Побежал огонек по желобку! — сказал раздосадованно Оболенскому Морозов. — Теперь слушай, скоро и в Полоцке сполох ударят! Да уж не станет им встретить нас — прозевали! Токмо ворота закрыть да мосты поднять и успеют. Готовься — разделимся скоро. Токмо не мешкай, княжич, торопи пеших!.. Мне без тебя не напужать Довойну. Я лише шуму да переполоху наделаю.
Громадное, полное солнце вздымалось над белой, утренней землей. Небо из серого становилось сизо, а потом блестяще-лилово, как лезо закаливаемой на огне секиры. Облака все плыли и плыли в широкую луку обрия и таяли там на ярком огне солнца. Было много света, белизны и какой-то недоброй, кощунственной тишины.
— София!.. София!.. — вдруг громко закричал один из дозорных, ехавший впереди воевод, и, приподнявшись на стременах, указал рукой вперед, туда, где в лучах солнца сверкнули золоченые купола церкви святой Софии — патрональной святыни Полоцка.
Прошли еще с версту — теперь уже завиднелся и сам Полоцк. Морозов велел ставить дозорную вышку. Быстро собрали ее из готовых частей, послали наверх самого зоркого глядача.
Над полями тихо, сперва еле слышно, а потом все громче и громче загудел дальний колокольный звон. Тишина задрожала, заколыхалась и вдруг отделилась от земли, от ее сонной белизны, от ее утренней затаенности и унеслась ввысь. Тишины больше не было. Был свет, слепящая белизна полей и тревожный, далекий звон.
— Ударили сполох! — сказал Морозов и крикнул наверх глядачу: — Долго еще будешь пялиться?! Говори — что там?
